Жужукины дети, или Притча о недостойном соседе - [209]

Что говорить, не позавидуешь ей: одной в восемьдесят с лишним лет совсем не сладко. Даже если самочувствие не такое уж плохое, если не считать высокого давления, тахикардии и феноменальной забывчивости, которая, положа руку на сердце, частенько кажется обыкновенным притворством. Забывчивость забывчивостью (кто без нее), но не настолько же, чтобы не помнить, что она нам только что звонила. А иногда звонит и молчит в трубку.

Это ведь не потому, что не помнит.

Наверно, ей нужно слышать чей-то голос, именно к ней обращенный и как бы не совсем чужой, не отвлеченный, как по радио или телевидению. А рядом никого, да и о чем с ней говорить, если все, что ее занимает, сводится к тому, что она вчера, два часа или пять минут назад делала (пытается вспомнить), приняла ли лекарство или куда положила очки, деньги или квитанцию на белье...

Вот и вся жизнь!

Еще она иногда плачет в трубку. Плачет и сквозь слезы жалуется, что она такая несчастная, никому не нужная, что старость — это не жизнь, а сплошное наказание, она бы никому не пожелала...

Ее причитания в трубке звучат вполне натурально, но все равно отчего-то кажется, что на самом деле это только театр — надтреснутый, хрипловатый голос, дрожащий и жалобный, плачущие интонации и долгие изнурительные паузы с шумными вздохами...

Она звонит не только нам, но нам почему-то чаще, чем другим, хотя родство наше очень-очень дальнее, почти никакое, фактически мы ей никто, как и она нам. И все равно... Она нас выбрала, ничего тут не поделать. Приходится терпеть.

Только зря она так!

Выбрасываться из окна — не чересчур ли романтично? В восемьдесят лет как-то неприлично, даже постыдно. Одно дело — несчастная любовь, другое — старость и склероз. Там хоть ощущение полета, краткий миг необъятной невыносимой полноты, за которую вроде бы не жалко... И все равно жалко. Там — крылья, а здесь что? Немощное тело, неуклюже переваливающееся через подоконник?..

Даже говорить неловко.

Наверняка забудет, что хотела выброситься, и позвонит нам, чтобы мы ей напомнили, что она собиралась сделать. А мы, естественно, не напомним.

А может, она хочет, чтобы мы уговаривали ее, умоляли не делать глупостей, уверяли, что она нам всем необходима... И что если она будет так себя растравлять и мучить (и нас заодно), то мы вообще прекратим с ней всякие отношения.

В восемьдесят лет человек должен быть мудрым и естественным, а не делать всякие глупости. Не устраивать сцен.

Мы не оценим.

Не сможем.

...Прилетела и села, громыхая жестью, на карниз, грузная, с встопорщенными серыми перьями; большим черным клювом стала долбить то по карнизу, то по стеклу, и даже несколько раз пыталась, подпрыгивая высоко и хлопая крыльями, влететь в полуоткрытую форточку.

Сколько на нее ни махали руками, ни стучали по стеклу — ноль внимания!

Только когда было решено расклеить окно, чтобы наконец избавиться от нахальной гостьи, производившей столько грохота, да еще с неведомыми намерениями, только тогда ворона тяжело снялась, сделала круг-другой прямо над нашим домом, недовольно и скрежещуще каркая, — и полетела...

А потом мы узнали.

Ася ШНЕЙДЕРМАН [89]

ВАЛЯ-ВАЛЕНТИНА

Валя-Валентина живет как все. Как все — это значит как люди. Как люди — это значит обыкновенно: особыми событиями жизнь ее не блещет, но время от времени что-нибудь непременно неприметно случается. Есть в этой жизни будни и праздники. Будней больше, праздников меньше. Будни от праздников отличаются тем, что в, будни ночью спят, а днем бодрствуют, в праздники — наоборот. Но Валентина никогда не бодрствует полностью: она или спит, или дремлет. Будни Валентины похожи один на другой. А праздники похожи на будни. Жизнь Валентины — будень, который всегда с тобой.

Валентина — дородная молодая женщина с белой кожей. У нее нет возраста. Но это не так, как у других женщин, у которых полжизни тоже возраста нет, а потом они вдруг как в бездну ухают. Валентина не может стареть. Она никогда не рождалась и никогда не умрет. У нее есть родители и прародители. Ведь Валентина живет как все. А родители и прародители есть у всех. Ничто не берется ниоткуда. Это значит, что Валентина ниоткуда не бралась, а так всегда и была — Валентина. Она — величина постоянная, дородная женщина с двенадцатого этажа. С двенадцатого, потому что она живет на двенадцатом. Валентина живет в одной комнате в трехкомнатной квартире. В двух других комнатах живут Валентинины соседи. Валентину они называют подселенкой. Потому что в Валентинином доме все квартиры отдельные и во всем районе отдельные, а Валентинина квартира коммунальная. Никакой коммуны Валентина с соседями не составляет, но если квартира не отдельная, то это значит, что она коммунальная.

Кухня в Валентининой квартире маленькая, поэтому Валентина выходит туда, когда там нет соседей. Ведь Валентина — женщина дородная, а если бы она выходила одновременно с соседями, то двигаться бы никто не смог. Но соседи выходят на кухню всегда, и даже когда там Валентина. Ведь это она подселенка, а не они. Подселенка — это все равно что домовой. Жильцы могут въезжать в квартиру и с нее съезжать, а Валентина не может. Она в этой квартире всегда жила и всегда будет жить. Для Валентины пространства не существует.