Жизнеописание Льва - [23]

Вероятно, я похож в эти моменты на Чичикова, перебирающего реестрики с мертвыми душами.

По сути, раз память Сызранцева кто-то продолжает, я могу быть спокоен. Но я потратил довольно много сил, удерживая в бытии его ускользающее имя (мне даже кажется сейчас, что и музей этот вместе с медным Евгением возник усилием моего сознания), и мне нужно запечатлеть в своей душе его присутствие.

В музей не пошел. Пришлось поехать на дачу, досадно. Пришлось — не совсем точно. Я люблю дачу, просто хотел бы посетить музей. Горел нетерпением. Но позвонила мама. Сказала — кровь из носа. Какие-то баллоны привезут, не понял по телефону.

У нас на даче есть телефон — это редкость. Большой театр ставил своим в Апрелевке, и каким-то образом у нас тоже оказался. Неведомым.

Многие ходят к нам звонить, даже племянник Покровских. Они сами уже не приезжают на дачу — стары стали. Лариса Витальевна умерла, дядя Толя развелся с тетей Светой и круглый год живет на даче, также ходит к нам звонить. Вова — милиционер, точнее, следователь, Катя закончила школу-студию МХАТ, служит в ТЮЗе. Она тоже считает, что я говорю с интонациями Яншина.

Осень. Осыпается весь наш бедный сад. Калитка давно не открывается, зато в заборе есть хороший пролом, можно свободно пройти. Жухлые (небритые) клочки травы торчат между плитками дорожки. В двери прокручивается ручка, но надо просто дернуть посильнее, дверь откроется. Только сразу подхватить стеклянное окошко в двери, правое, — оно плохо держится. Об этом знают все, кто к нам ходит, и окошко до сих пор цело.

Меня встречают кошки. Не перевезенные. На кухне варится, кажется, суп. Серая кошка сидит на столе лицом к плите, караулит суп. В глубине комнаты говорит телевизор.

На даче уже холодно в это время, а отопление, к сожалению, не образовалось так же удачно, как телефон. Мама лежит на диване, накрытая одеялом и пальто.

— Ну, наконец-то, — говорит она. — А баллоны уже привезли. Переключи мне, пожалуйста, телевизор.

Щелк-щелк-щелк. Нашли «Комиссара Рекса» и рады. Я сажусь рядом с маминым диваном на стул, смотрим. Зря приехал, но все равно хорошо, на даче всегда хорошо.

Вечером заходит Катя. Вообще она редко здесь бывает, но дядя Толя — в Москве, она «захотела отдохнуть от людей». Катя-Катя. Катя играет себя — то ли этому специально учат в театральных вузах, то ли болезнь профессионального роста. Я знаю, что она рада нас видеть, но она как будто «рада нас видеть» из какого-то спектакля. И мы рады, и сначала я тоже вовлекаюсь в этот спектакль и как будто подаю реплики. Но я не могу, быстро устаю быть образом Левы.

Катя — звонит. Звонит, «оживленно». Потом «возмущенно». Ничего, неважно. Она добрая и никогда не смеется надо мной — хотя, возможно, это потому, что она слишком занята собой, чтобы отвлекаться на других. Пусть, мне с ней легко.

Для Кати я делаю оладушки с яблоками, благо яблок полон сад (луной был полон сад). Расчистил стол: книги, толстые нитки с цыганскими иголками, засохшие корки, дырявый носок. Катя рассматривает альбом Клода Монэ, ничего. Носок был почти чистый.

Мы едим и беседуем о недавних симфониях Шнитке в Большом зале, ценах на квартиры, погоде на завтра, армянах, купивших заброшенную дачу, на которой когда-то поймали рецидивиста, — теперь там стоит двухэтажный каменный дом, нам не нравится. О том, как было раньше и как никогда не будет теперь.

Осенняя песня, покой. Провожаю Катю на их дачу. Мало ли, вдруг там кто-то, и уже темно. Мы идем прямиком через другой пролом в заборе, между нашими дачами. Я по-стариковски бормочу Кате в спину, что да, теперь все по-другому, нас, бывших, почти не осталось, всё нувориши, место престижное, земля дорогая, Вадим с Рассказовской продал… Она меня не слушает. Безусловно. Мы приходим к двери, она включает фонарь над крыльцом. В его свете виден слабый парок нашего дыхания. Наших дыханий. Я не ухожу, но Катю это не раздражает, милая Катя. Она даже мне улыбается. По-видимому, ей все равно, с кем кокетничать, это правильно, актер должен вовлекать в любовь к себе. Она отпирает, мы идем на кухню, включаем свет, я исследую дачу и кричу Кате из дальних комнат, что Вадим с Рассказовской продал участок за восемьдесят тысяч долларов, и ведь купили, с ума сойти, откуда у людей такие деньги.

Потом ухожу. Катя стоит на крыльце. Я мелькаю среди яблонь, издалека освещаемый фонарем, теряюсь в ряби их веток и исчезаю на своем участке, где в глубине темных комнат мерцает синий экран. Мама, наверное, ждет, чтобы я включил свет.

Теперь Катя остается одна. Сын Джулии Ламберт боялся, что наедине с собой Джулия перестает существовать, но я думаю, что в уединении можно дать себе-актеру еще бульшую волю. Насладиться: снимать и одновременно смотреть фильм «читаю», «мою посуду», «ложусь спать». А вот что происходит во сне, вот что.

Солнце золотит верхушки дерев. Вер-хуш-ки де-рев.

Почти все диктанты в школе содержат эту фразу.

Осеннее солнце золотит верхушки дерев, заливает негреющим теплом крыши домов, приникает к асфальту. Все видно с дополнительной отчетливостью. Вот они, эти дома, старые дома. Старые дома, трехэтажные, пыльные. На Бакунинской почему-то много пыльных домов, я замечал. К сожалению, я не знаю, в тридцать каком доме музей. Последовательно вхожу в каждый подъезд и поднимаюсь по лестницам. Сырые, акустически прекрасные подъезды. Первый этаж, второй этаж, третий этаж. Не здесь. Первый этаж, второй этаж, третий этаж. Первый этаж, второй этаж. «Музей-квартира К.А. Сызранцева». Мы с дверью друг перед другом, противостояние. Наверное, теперь можно и уйти.