Жизнеописание Льва - [21]
Когда я устаю от наполненных девушек, я влюбляюсь в этакое легкое дыхание — неглубоких и гармоничных девушек. Такой была Вика, она недолго работала у нас в каталогах. Их гармоничность завораживает меня не менее неуклонного поведения наших постоянных читателей. Я отдыхаю в этой любви. Несложно догадаться, что оленьки мещерские меня также отвергают.
И вот еще. В библиотеке есть посетительница — она появилась вскоре после того, как я поступил на работу, — Екатерина Ермолаевна Шутько.
Ей было лет тридцать, когда она записывалась, и, насколько я понял, она недавно вступила на бюрократическую стезю (тропу). Какой-то отдел чего-то культурного. Подотдел очистки, да.
Тогда она выглядела несколько зажатой — не сама по себе, а от соприкосновения с материалом, который, по-видимому, не был ей органичен. Брала общедоступные книги по истории Москвы, простейшие. Помню, хотел посоветовать ей Пыляева и Гиляровского, но не дерзнул.
Далее. Она была не из тех, кто входит в круг моих интересов. Ни драматичная, ни гармоничная. Но в ней было много телесности, физиологичности — возможно, ею не осознаваемой. Не в смысле декольте, а по сути.
Несколько лет я наблюдал, как она менялась, входила в силу. Матерела. Появилась властность, стала смотреть по-другому. Не знаю насчет замужества — кольца на пальце не образовалось. Скорее всего, нет, замуж не вышла. Что-то не то чтобы одинокое, но отдельное, не коллективное в ней просматривалось.
Стала лучше одеваться, полюбила лоснящуюся одежду, но не шелковую, а синтетическую. Я так уверен, потому что мама всегда критикует синтетику. Синтетическая одежда свидетельствовала о невысоком чиновничьем статусе, но желании выглядеть.
Монолитно уложенные волосы. Пронзительные серые глаза. Говорила мало, низким виолончельным контральто. Тело прибавило в корпулентности, но ей шло.
Под конец стала появляться редко — лишь иногда приходила в читальный зал, просматривала периодику.
Природу своего интереса к ней я определить не мог и не могу. Совершенно точно она мне не нравилась — но при этом притягивала. Сказал бы, завораживала, но это что-то сказочное. Впрочем, да, наверное. Однажды: когда я сидел на подмене в читальном зале и выдавал ей газету, у меня немного задрожала рука. Она заметила и подняла на меня глаза — лениво и равнодушно.
Да, но Сызранцев. Я прочел о нем в «Филологических записках», в статье про Мандельштама, в сноске, в длинном перечне фамилий (Я список кораблей прочел до середины). Я люблю сноски — они дают жизни перспективу.
Сначала он привлек меня чисто фонетически. Легкое окончание, на -цев. Вприпрыжку. Новосельцев, Анатолий Ефремович. Доктор Верховцев. Юрий Ряшенцев.
Никаких сведений. Некий воронежский литератор. Как-то профигурировал, когда Мандельштам жил в ссылке в Воронеже. Могли встречаться, а могли и не встретиться.
Я искал упорно. Третий зал Ленинки. Зеленые абажуры, длинные ряды. Умные девушки. Бледные юноши. Научные сотрудники с плохим зрением и ущемленным самолюбием. Свои странные постоянные читатели. Иногда появляется человек в мотоциклетном шлеме и быстро ходит между столами. Никогда не видел, чтобы он читал. (Однажды я встретил его в метро. Он так же быстро, как в библиотеке, шел по вагону в этом своем шлеме. От него исходила непредсказуемая, иррациональная агрессия. Казалось, еще немного — и он бросится на кого-нибудь. В библиотеке такого не было. Почему? Может быть, эта агрессия — крайняя форма беспокойства? Ведь метро — это хаос. А в библиотеку он, как и я, ходит за утишением? за порядком?)
Хорошо. Сызранцев беспокоил меня, как не вспо-ми-на-ю-ще-е-ся имя, к которому есть фамилия. Или как лицо, к которому не хватает имени. Не знаю почему. Исследовал журналы. Местные, краеведческие. Информации не было, не было.
Постепенно он стал стихать в моей душе, как одна из ничем не закончившихся любовей; неловкость охватывала меня, когда в памяти проступало это имя. Нет, эта фамилия — имени я не узнал, только инициалы: «К.А.». Кирилл, Константин, Казимир, Кшиштоф, Клаус. Я старался иронично смотреть на свою одержимость фамилией неизвестного человека.
Вчера. Вчера, 19 октября 1999 года, все изменилось.
У меня был выходной, и я, по обыкновению, пошел в Ленинку. Без всякой надежды, механически, просмотрел новые выпуски воронежской периодики и, не зная, чем себя занять, отправился в буфет. Люблю ходить в буфет по узкому коридорчику за гардеробом. В окна виден Кремль, золотые шапочки собора — не знаю его названия, грешен. Много маленьких куполов, прекрасные.
Мне нравится быть посетителем другой библиотеки — как будто я существую в двух измерениях сразу.
В буфете я купил… неважно. Я купил и сел за столик. В общественных местах питания, где у меня нет возможности читать за едой, я разглядываю окружающих. Незаметно. Я люблю наблюдать жизнь. Очевидно, в тщетной надежде насмотреться настолько, чтобы научиться максимально достоверно ее копировать.
И вот двое. Его голова теплилась прекрасной медной рыжиной. Рыжестью. Медью, теплилась прекрасной медью. Борода, небольшая. Голубые глаза, легкий загар. Еле чувствующийся. Клетчатая рубашка, подвернутые рукава. Худ, вогнут.
К Пашке Стрельнову повадился за добычей волк, по всему видать — щенок его дворовой собаки-полуволчицы. Пришлось выходить на охоту за ним…
Великий мастер японской каллиграфии переживает инсульт, после которого лишается не только речи, но и волшебной силы своего искусства. Его ученик, разбирая личные вещи сэнсэя, находит спрятанное сокровище — древнюю Тушечницу Дайдзэн, давным-давно исчезнувшую из Японии, однако наделяющую своих хозяев великой силой. Силой слова. Эти события открывают дверь в тайны, которые лучше оберегать вечно. Роман современного американо-японского писателя Тодда Симоды и художника Линды Симода «Четвертое сокровище» — впервые на русском языке.
Можно ли стать богом? Алан – успешный сценарист популярных реалити-шоу. С просьбой написать шоу с их участием к нему обращаются неожиданные заказчики – российские олигархи. Зачем им это? И что за таинственный, волшебный город, известный только спецслужбам, ищут в Поволжье войска Новороссии, объявившей войну России? Действительно ли в этом месте уже много десятилетий ведутся секретные эксперименты, обещающие бессмертие? И почему все, что пишет Алан, сбывается? Пласты масштабной картины недалекого будущего связывает судьба одной женщины, решившей, что у нее нет судьбы и что она – хозяйка своего мира.
Автобиографическую эпопею мастера нон-фикшн Александра Гениса (“Обратный адрес”, “Камасутра книжника”, “Картинки с выставки”, “Гость”) продолжает том кулинарной прозы. Один из основателей этого жанра пишет о еде с той же страстью, юмором и любовью, что о странах, книгах и людях. “Конечно, русское застолье предпочитает то, что льется, но не ограничивается им. Невиданный репертуар закусок и неслыханный запас супов делает кухню России не беднее ее словесности. Беда в том, что обе плохо переводятся. Чаще всего у иностранцев получается «Княгиня Гришка» – так Ильф и Петров прозвали голливудские фильмы из русской истории” (Александр Генис).
Судьба иногда готовит человеку странные испытания: ребенок, чей отец отбывает срок на зоне, носит фамилию Блаженный. 1986 год — после Средней Азии его отправляют в Афганистан. И судьба святого приобретает новые прочтения в жизни обыкновенного русского паренька. Дар прозрения дается только взамен грядущих больших потерь. Угадаешь ли ты в сослуживце заклятого врага, пока вы оба боретесь за жизнь и стоите по одну сторону фронта? Способна ли любовь женщины вылечить раны, нанесенные войной? Счастливые финалы возможны и в наше время. Такой пронзительной истории о любви и смерти еще не знала русская проза!
В романе «Крепость» известного отечественного писателя и философа, Владимира Кантора жизнь изображается в ее трагедийной реальности. Поэтому любой поступок человека здесь поверяется высшей ответственностью — ответственностью судьбы. «Коротенький обрывок рода - два-три звена», как писал Блок, позволяет понять движение времени. «Если бы в нашей стране существовала живая литературная критика и естественно и свободно выражалось общественное мнение, этот роман вызвал бы бурю: и хулы, и хвалы. ... С жестокой беспощадностью, позволительной только искусству, автор романа всматривается в человека - в его интимных, низменных и высоких поступках и переживаниях.