Жизнь — минуты, годы... - [71]

— Антон, а почему бы тебе не написать что-нибудь о Василине?

Выходка Ивана Ивановича в присутствии хозяйки дома показалась гостям по меньшей мере неумной, и все осуждающе посмотрели на Сидоряка, от которого никто не мог ожидать ничего подобного. Хозяйку дома нельзя было причислить к людям смирного или рассудительного характера, поэтому все ждали, что с ее стороны последует не менее бестактное высказывание.

— Чего вы испугались? — с резкой прямотой спросил Сидоряк. — Женских сантиментов?

— Да разве я… — подала голос Анна Лукинична, когда поняла, что гости ожидали от нее какой-то вспышки. — Память погибших мне также дорога.

И в этот день впервые — после долгих лет молчания — в доме Антона Петровича Павлюка произносили имя, наравне со всеми другими именами, е г о  Василинки. Ведь и она заслужила всей своей жизнью право на добрую память потомков, и Анна Лукинична, боясь показаться сентиментальной плаксой, вдруг спокойно сказала:

— Я ходила на кладбище, на ее могилу… — И, ничуть не обескураженная пристальным взглядом мужа, добавила: — Не смотри так, не надо…

— Вот уж никак не предполагал, что ты… — начал было оправдываться Антон Петрович.

— Что я способна на такое?

— Да нет… хотя, впрочем…

— За светлую память Василинки, — предложил Сидоряк, разглаживая пальцами щеточку рыжих усов. — Геройская была девушка… И скажу тебе, Антон, ты плохо ее знал… Как и ее брата, с которым я был вместе в десанте…

— Если уж я не знал… — хотел было возразить Антон Петрович, но вовремя удержался, вспомнив, что рядом сидела жена. Все же для него это была  о н а.

Когда поставили пустые рюмки на стол, Анна Лукинична смущенно проговорила:

— До чего же все сложно…

Она имела в виду сложность взаимоотношений между членами своей семьи, но Сидоряк перевел разговор в более широкий план:

— Чем дольше живешь на свете, тем больше убеждаешься: да, сложно. Казалось бы, ну, чем меня можно удивить? А увлекаюсь, удивляюсь…

— Молодеете, Иван Иванович, — попробовал кто-то сострить, но только подлил масла в огонь.

— В том-то и чудо, что молодею! Каждый день начинаю заново, будто в новой роли выхожу на сцену. Благоговею перед всем… Это неверно, будто с годами человек устает…

Из этого памятного дня, кроме общей радости, Антон Петрович вынес и сказанное Сидоряком: «Ты ее мало знал». Он воспринял это как укор: не знал Василинки, а отсюда и вся беда — что там рассуждать о жизни вообще, если собственного идеала не мог понять? Мальчишка! Значит, Анна Лукинична имела основания укорять его тем же. Долго потом мучился, сидя за очерком, а в результате признался Сидоряку:

— Вы говорили правду, Иван Иванович, — не знал я Василинки. Каждый из нас, вероятно, видел ее по-своему. Как ни старался обрисовать ее героиней, не получалось — выходила милой, слабой, хрупкой девушкой, которой более свойственна была мечтательность, нежели твердость подпольщицы. Но этого было достаточно, чтобы остаться удовлетворенным. — Он снова вспомнил дядька Ивана: «А ты вгрызайся в жизнь, как бур в породу!..»

Ненароком взгляд Антона Петровича скользнул по Сашку, и снова проснулась в нем отцовская озабоченность: л ю б о в ь… И тут же мелькнула мысль: не много ли этой любви в изображаемой им человеческой трагедии? Мгновенно спохватился, что в пьесе слишком много влюбленных пар. А между тем мысленно начал искать оправдания: иначе ведь придется перечеркнуть и Царя с Женщиной, и Эммануила с Малой, ну, а в жизни Литвака с Ольгой… Сашка… Перечеркнуть — а следовательно, перечеркнуть человека… Ведь что такое человек без любви? Пожалуй, в этом вся суть человеческого рода — любовь вопреки всем невзгодам утверждает Человека, Человека как разумного хозяина мира. Любовь к матери, к женщине, к ребенку — любовь к жизни. Но к какой? Антон Петрович попытался сделать вывод: любовь направляет к добру, красоте… к правде…

Но в противовес возникал в памяти Курц… Вот она, загадка бесчеловечности — падения с высоты до отвратительнейшего дна.

…Антон Петрович тогда понимал, что наступил конец. Ничего другого ожидать не приходилось. Везде — капут! Всему капут: надежде, дружбе, вере, любви. Кто шел к Курцу, тот заранее уже был готов только к этому варианту — капут.

Он поцеловал каждого из товарищей на прощание. Молча поцеловал. Вообще что можно сказать в такой момент, когда уже все решено? Дядька Иван проводил его до двери барака, подбадривающе похлопал по плечу: держись, Антон!

Снова была белая ночь, он шел через площадь гордо выпрямившись, как человек, имевший на это право. В этом последнем он должен был проявить все свое человеческое достоинство. Он шагал с достоинством и охватывал мыслью такое, что не вмещалось в слова, так гордо и уверенно идут люди и на венчальную церемонию, и на свидание с любимой, и на трибуну, с которой можно обратиться к молодежи… Куда же шел тогда? Куда? В ту далекую ночь… он шел и не думал о смерти. Это была величайшая победа над самим собой — подняться хоть немного выше той отметки, где тобой распоряжается смерть. Он шел и шел, не видя конца этой тесной лагерной площади…

Так и вошел в невероятную, удушливую теплоту роскошной комнаты. Не тем ли единственным невольным рывком и выдал свою человеческую неуверенность в законности собственного чувства, когда испугался зеркального пола и на какое-то мгновение приостановился в нерешительности. Это не было колебанием: идти или нет? Но это было колебанием: имею право быть человеком или нет? Осмелюсь ли испачкать себя перед всем этим страшным, что блестит: пол, мебель, пианино, сапоги Курца, его глаза, золотые коронки зубов…