Жизнь — минуты, годы... - [72]

Сильный удар в затылок, от которого он едва удержался на ногах. Заставив себя улыбнуться, он сел в мягкое кресло, чем вызвал у Курца немалое удивление. Видимо, он в первый раз видел заключенного, дошедшего до такой наглости. Курц долго смотрел на него, словно встретился с чем-то загадочным, потом неожиданно, будто обращался к коллеге более высокого ранга, на ломаном русском языке попросил его:

— Будьте добры, пересядьте вот на это кресло.

Антон пересел. Потом пил водку, ел что-то очень вкусное, курил хорошие сигареты, слушал воспоминания Курца о молодости, кажется, даже сочувствовал ему, когда тот жаловался на судьбу.

Нужно было время, чтобы опомниться, добраться до сути всего, что произошло. Вернувшись в барак, он всего себя — к удивлению всех заключенных и друзей — выложил в едином крике души: что такое?! Не нашел ответа даже тогда, когда заметил недоверие во взглядах друзей, молчаливую замкнутость перед ним. Потому что все же это было не только коварство Курца.

Но что же тогда?.. Курц и добропорядочность в одном обличье?.. И он же, Курц, самое кровожадное животное…

На следующую ночь Антон наравне со всеми, как пробка из бутылки, вылетел из барака и вчерашнюю триумфальную дорогу своего Человека проделывал на четвереньках — под ледяным взглядом все того же Курца, под лай овчарок. И словно камни в пропасть, падали воспоминания из вчерашних рассказов людоеда. Неустроенное детство, обиды, нанесенные людьми, и так шаг за шагом… Все это выглядело слишком банальным, каким-то упрощенным, неоднократно повторяемым в разных романах…

Только бросив взгляд на все с огромной временной дистанции, из другой обстановки, Антон Петрович нашел для себя ответ: д р у г о й  м и р.

И сейчас, прослеживая психологию становления нового Царя из задуманной дядькой Иваном легенды-драмы, он до конца понял, как на одном берегу жизни вырастают людоеды, а на другом — жертвы. Из одного и того же человеческого материала.

Дядька Иван задумал свою драму, чтобы утвердить: создает человека не человек сам по себе, а человечество, не биологическое развитие человека, а социальная среда, естественно-исторический процесс…

А со сцены — голос ведущего:

«Становится Мститель Царем… Чернокнижником… И тут же отбирает у людей свет, и они снова блуждают в темноте по горам и долинам, сокрушаясь: «Мы уже здесь были». А Царь, живя в счастливой стране, где все дышит добротой и любовью, сам забавляется, издевается над людьми.

Он силой отбирает у своего сына невесту — красивейшую девушку Малу — и сам женится на ней. Сын Эммануил — незаконнорожденный — впадает в ярость и клянется отомстить за такое своеволие и надругательство над собой и своей невестой. И нашел он себе Помощника и пошел против Царя…»

Кирилл Данилович Волынчук, игравший Помощника, был похож на старого угрюмого льва: большая седоволосая голова, серые глаза, прятавшиеся под густыми бровями, широкая грудь, медлительность и могучесть в движениях. От природы молчаливый, он шел, казалось, по своему обособленному миру, и окружающие редко обращали на него внимание.

С Антоном Петровичем его сблизил случай. Ехали из областного центра в такси, было очень жарко. Волынчук на заднем сиденье чувствовал себя довольно скверно, и предложенное ему Павлюком место на переднем сиденье в какой-то степени явилось для него спасением. И если он тогда сразу же не догадался поблагодарить, то позднее пригласил его к себе домой на партию шахмат. Дома он угощал Антона Петровича домашним вином, за которым каждый раз с небольшой бутылкой в руках спускался в подвал, хотя мог этого и не делать, если бы послушался жены, — такой же, как он, солидной и молчаливой женщины, — которая предлагала принести вино в большом двухлитровом графине.

— Из графина не тот вкус, — уверял Волынчук. — И цвет не тот… все сразу пропадает. Все… пропадает… Ну, пейте на здоровье… На здоровье…

Над каждым ходом думал долго, хотя, как заметил Антон Петрович, он при этом не находил нужного хода, и при напоминании: «Вам ходить» — Волынчук торопливо хватался то за одну, то за другую фигуру, пока наконец делал совершенно нелепый ход.

— У вас есть дети? — спросил Волынчук, делая очередной ход.

— Двое. Дочь в Киеве, в научно-исследовательском институте. Сын — в средней школе учится.

— Та-ак, дочка и сын, значит… двое…

Сидели в комнате, ветер покачивал белую нейлоновую занавеску, где-то на кухне хрипел репродуктор.

— Говорю ей: выбрось… Так нет… Хрипит… Нужен новый…

— Вам ходить.

— Мне?.. Так, хорошо… Значит… двое… И у меня двое… Сыновья…

Волынчук налил в рюмки вино и снова пошаркал с бутылочкой в подвал, долго отсутствовал, но вернулся без вина, с недовольным бурчанием, и сказал, что кто-то унес шланг.

— Ну и бог с ним, — успокаивал его Антон Петрович. — Мы выпили довольно, я уже все равно пить больше не могу.

— Представьте себе… — продолжал хозяин, не обращая внимания на слова гостя. — Унес… Мешал ему мой шланг… глаза мозолил.

Возмущенный, шаркал домашними туфлями по полу и, словно камни, бросал слова. Отрывистые… Рокочущие…

Антон Петрович выбрал паузу и предложил:

— Давайте закончим партию… Шланг принесут, поверьте. Не стоит расстраиваться из-за этого.