Жизнь — минуты, годы... - [73]

Но тот продолжал негодовать:

— Голоден был… теперь сыт. Съел целый шланг… Подавись ты этим шлангом… Проклятый…

Через некоторое время поутих и сел заканчивать шахматную партию, а выиграв ее, и вовсе успокоился. Вдруг совершенно неожиданно шлепнул себя ладонью по лбу; это должно было означать, что у него появилась какая-то светлая мысль, потому что, весело подморгнув гостю, снова взял в руки бутылку и протиснулся в дверь. (И только через месяц, встретившись с Антоном Петровичем в городе, пророкотал: «Забудькин!.. Повесил на гвоздик и забыл. Сам вором оказался…»)

Доигрывали вторую партию.

— Сыновья большие? — поинтересовался Антон Петрович.

— Порядочные. Как дубки в лесу… на полянке.

Репродуктор на кухне, где хозяйничала жена Волынчука, начал заикаться симфонической музыкой и снова привлек внимание хозяина.

— Давится… нужен шомпол, чтоб горло ему прочистить.

— Почему не купите радиоприемник?

— Есть, транзисторный… но она его недолюбливает.

Подошел к секретеру, принес оправленную в рамку под стеклом фотографию красивого молодого человека, потом пошел за вторым фото и поставил его перед Антоном Петровичем:

— Как дубки в лесу… на полянке…

— Хорошие хлопцы, — сказал Антон Петрович и добавил: — В отца.

— Оба инженеры, — не без гордости произнес Волынчук.

Отнес обе фотографии на прежнее место, а когда снова сел к столу, вздохнул:

— Имеешь сыновей, а живи со старухой… Живи! Пишут: подожди, отец… Жду… Жду…

Предполагал Волынчук жить вместе с детьми — и дом выстроил на две семьи, и девчата здешние уже приглянулись, так нет! Поехали. Один — в Донбассе, другой — в Тюмени.

— Говорите, приедут?.. Так я и поверил… Что здесь привязывает? Мой дом? Им простор нужен, чтоб во все стороны смотреть…

Наконец он расшевелился и не взвешивал слова, а проливал их бурлящим потоком:

— Мы были не такими, мы за кусочек мира держались, как скупцы, потому что нам его миллиметрами отмеривали, из-под полы показывали и требовали чертов грош за самую малость… А что им! Хозяева на всю державу! Донбасс — свой, Тюмень — своя! Киев, Москва, Владивосток… Все раскрыто настежь…

Подошел к окну, поднял занавеску, но тут же и опустил ее, потому что иллюстрация сыновнего широкого мира в этом жесте не получилась.

— Все — свое! Все! И хорошо, что это так…

Во время этой встречи Антон Петрович впервые открыл для себя душу Волынчука и был искренне удивлен разительным ее контрастом с обычно пасмурным выражением лица и всем обликом хозяина. Когда Антон Петрович, чтобы хоть немного снять возбужденность собеседника, рассказал ему о своих хлопотах с дочерью, тот стал разводить руками и приговаривать:

— Вот видите… То-то и оно…

Возможно, что именно эта общность чувств — озабоченность поступками детей — и послужила началом приязни Волынчука и Антона Петровича. После этой встречи Волынчук часто приглашал Павлюка к себе сыграть в шахматы, а когда тот появлялся в доме, говорил:

— Побеседуем… Шахматы никуда не денутся… А годы бегут… Не заметил, как и пролетели… Пятьдесят и семь… Не иначе, кто-то утащил… у сонного…

Он говорил обо всем, даже о погоде, с которой в последние годы, по его словам, что-то странное произошло, потому что ни зимы настоящей нет, ни лета настоящего. Но чаще — о жизни: так она цветет, как ива на влажной почве; что ни год — все новые и новые побеги…

Он явно склонял Антона Петровича к тому, чтобы написать о нем. И не ради славы — просто сожалел, что все пережитое может пропасть бесследно, не станет передачей опыта детям, потомкам…

— Жаль, что сам не умею… Написал бы!.. Ходили бы как ангелочки… Слушались бы… Уважали… Еще никто так не писал… — говорил он и помахивал большой квадратной головой.

По-видимому, в наивной простоте своей верил, что достаточно для примера описать чью-то жизнь, чтобы молодежь не повторяла старых ошибок.

— Мой отец был конюхом у пана… Так усердствовал, что кости хрустели… А бедствовал. И мы с ним, разумеется… Черными были… Он мне говорил: смотри, Кирилка… И я видел, что меня ожидает… Я хорошо усвоил отцовскую науку…

Эти неторопливые, но откровенные размышления Волынчука о жизни, так же как все, что окружало Антона Петровича во время работы над драмой, трансформировались в душе и, переплетаясь с собственными воспоминаниями, монтировались в легенду. Волынчук узнавал некоторые свои реплики в тексте пьесы и удовлетворенно прикрывал глаза, что Антон Петрович отмечал добродушной улыбкой: собственный свет бьет в глаза.

Сейчас Волынчук был на сцене, но не задерживал его внимания: ведь роль Помощника была очень уж статичной, заданной, неизменной. Другое дело — герой Литвака. В его поведении выпирал порыв, утверждавший и нежность, и юношескую самоуверенность. И артистичный жест Эммануила — отчаянный взмах руками, в котором должно было сказаться все состояние чуткой души, — актер позволил себе истолковать двойственно, неопределенно, словно предостерегал: не торопитесь, я еще не Я, меня вы увидите позднее, и тогда либо принимайте, либо судите. Он еще не был героем. Не был ни злом, ни добром. И еще жизнь должна была провести его через все испытания и, возможно, через то, единственное, которое определит: кто ты. После такого экзамена ты уже будешь Ты: герой или трус, великий или ничтожный… Эммануил шел к этому своему испытанию как-то очень простодушно, открыто, проявляя пока что черты, свидетельствующие о его возможностях и готовности пройти то ли через школу гладиаторов в Капуе или по склонам Везувия в роли Спартака, то ли через Фермопильское ущелье в роли изменника Эфиалта…