Жизнь — минуты, годы... - [70]

— Ты обещал быть справедливым…

— Я никому ничего не обещал, потому что у меня нет прошлого. А девушка твоей не будет!

— Это мы еще увидим…

— А ты чей будешь, что вступаешь со мною в спор?

— Сын старого Асена.

— Сын Асена?! — проговорил Царь смущенно. — Сын… Асена?

Отозвались в душе давние ночи краденой любви, под месяцем, под звездами, мягкие девичьи губы, доверчивые глаза, так бесшабашно обманутые мужской силой. Были сладкие ласки, замыкавшиеся крепкими объятиями, и ни он, ни она не пытались высвободиться из объятий, заглянуть в будущее.

И вот внезапно все пробудилось, обожгло слезами обманутого и опозоренного девичества, испохабило радостный день, и Царь злобно топнул ногой, отгоняя и воспоминания, и самого… сына, ставшего теперь помехой на его пути.

— Убью!

Лицо Онежко, только что привлекавшее своей красотой, мгновенно исказила ужасная злоба, в один миг человек стал ягуаром, застывшим перед прыжком на свою жертву.

Режиссер, подсевший к Антону Петровичу, до боли сжал ему локоть.

— Вижу, — кивнул автор.

Он всегда восторгался талантом Онежко, который в экстазе перевоплощения ломал авторские и режиссерские модели и начинал создавать образ по собственным законам своей творческой личности.

Убить… В этом была правда первобытного существа, которое тоже убивали, над которым и сама чаща темного древнего леса словно занесла свою когтистую лапу. Еще пройдут многие века от той далекой рассветной эпохи, пока звериное «убить» отступит перед человеческим «договориться».

И снова вспомнился дядька Иван со своими мудрыми рассуждениями о Человеке, о сложном мире его помыслов и чувств, прошедшем через баррикады, чтобы осознать самого себя на иной высоте. Сколько таких баррикад довелось ему брать на своем веку! Красная Пресня девятьсот пятого… Зимний в семнадцатом… Барселона…

Ты шел к своей высоте, как альпинист взбирается на скалистую вершину. Одолел. Сантиметр за сантиметром боролся за Человека. И когда наконец осознал себя, не смеешь отступать. Не можешь, утверждал тогда Иван.

Он гордился своим Человеком, хотя внешне был сплошь измят, весь в рубцах, оставленных на его теле жизнью. Может быть, поэтому и не очень-то бросался в глаза эсэсовцам. Казалось, что жизнь специально готовила его на роль подпольщика в тех ужасающих условиях, где и сама она, жизнь, была поставлена под сомнение.

— Они хотят палкой выбить из нас все живое, человеческое… И ведь подумать только — как Человек может обернуться зверем? Таким, как Курц, например?.. Упасть с высоты в бездну дикости… В итоге речь идет о фашизме вообще. Двадцатый век и фашизм, людоедство… Человечество, как каждый отдельный человек, шло от стадии детства к зрелости. Как же так случилось?

Некоторые сценки из ненаписанной тогда пьесы дядька Иван рассказывал заключенным в ту страшную ночь, когда светила белая луна и все кругом — труба крематория, клубы дыма, небо, ограда из колючей проволоки — все было белое-белое. А они — белые скелеты, почти голые, ползали по плацу. Страшный призрак… что-то апокалипсическое, что никак невозможно для себя уяснить. Может, произведение фантазии шизофреника?

Только бесстрашный дядька Иван, только он в тех условиях, когда из человека выбивали все, что держало его в вертикальном положении, когда вынуждали человека передвигаться на четырех, чтоб и внешне принял вид животного, был способен вынашивать мысли, утверждавшие в нем человека, призванного заботиться о мире, о своем веке…

— Звериная ненависть к нашей правде, — поверял он свою тайну верным людям. — Мистический страх перед разумом… Даже перед нами, безоружными, израненными, бессильными…

И еще говорил:

— Хотят отбросить назад на тысячелетия. Из самой передовой общественной формации я перенесся в эпоху дикости, где царит только закон джунглей… Я видел две эпохи — апогей человеческого духа, ума, интеллекта — и теперь вот самое отвратительное дно…

И в который раз Антон Петрович увидел осевшую могилку в самом уголке старого кладбища. Собственно, три могилы. Тихий уголок на огромной земле. Третья выросла уже после войны, и только на ней, на третьей, горели в день поминовения восковые свечи и белел букетик хризантем — весь род вымер, усохло дерево. А четвертая могила была в той дали, о которой говорили: на войне…

Антон Петрович не мог без боли вспоминать эту семью, хотя все в ней были ему чужими, кроме нее, любимой, вошедшей в память вместе с голубым небом и голубым плесом запруды, где летали ласточки и краснела листва осеннего леса.

Долго после того, как она умерла, он тайно выезжал на автобусе за город и будто от нечего делать, прогуливаясь, заходил на глухое кладбище и, если никого поблизости не было, поправлял могильный холмик, весной бросал в почву семена цветов. Этот свой маленький грех тщательно скрывал от своей жены. И лишь с течением времени, когда покойница превратилась для него в чисто символическую фигуру, утратившую живые человеческие свойства, к которой уже нельзя было ревновать или питать к ней какие-то живые чувства, Антон Петрович перестал таиться.

А однажды в День Победы, когда за праздничным столом собрались друзья и близкие, почти исключительно бывшие фронтовики и подпольщики, и поминали добрым словом погибших друзей, старый актер Иван Иванович Сидоряк, который всегда был прямым и резким в своих суждениях, ни с того ни с сего предложил: