Жизнь, которую мы потеряли - [5]

Как и любому другому городу, Остину были присущи и положительные черты, хотя большинство людей обычно под прыщами уже не видят кожи. В Остине имелись парки, бассейн, приличная больница, монастырь кармелиток, местный аэропорт, и отсюда было буквально рукой подать до известной клиники Мэйо в Рочестере. Здесь также находился местный колледж, где я учился, одновременно работая на двух работах. За три года мне удалось скопить достаточно денег и набрать достаточно кредитов, чтобы перевестись в Миннесотский университет.

А кроме того, в Остине было тринадцать баров, не считая баров при отелях и клубах, и при общей численности жителей плюс-минус двадцать три тысячи человек Остин имел самое большое количество питейных заведений на душу населения в Миннесоте. Я знал все эти бары как свои пять пальцев, поскольку по той или иной причине успел побывать в каждом из них. В первый бар я попал еще совсем ребенком, лет десяти, не больше. Мама оставила меня дома присматривать за Джереми, ну а сама отправилась пропустить стаканчик-другой. Поскольку я был на два года старше брата, а он со своим аутизмом рос очень тихим малышом и все такое, мама сочла, что я достаточно взрослый, чтобы поработать нянькой.

В тот вечер Джереми сидел в гостиной в кресле и смотрел свое любимое видео «Король Лев». А меня ждало задание по географии, и я заперся в крошечной спальне, которую мы делили с братом. Мне уже и не упомнить все комнаты, которые мы делили с ним за долгие годы нашего детства, но именно эту я помню, как сейчас: тонкие, точно крекеры, стены были выкрашены той самой ярко-синей краской, какой во всем мире покрывают дно общественных бассейнов. Из спальни я мог слышать буквально все, что происходило в соседней комнате, включая песенки Короля Льва, которые Джереми проигрывал снова и снова. Я сидел на нашей двухъярусной кровати – этом купленном в комиссионке бесполезном куске дерьма с выскочившими пружинами, из-за чего наши матрасы лежали прямо на листах фанеры, – закрыв уши руками, чтобы избавиться от шума. Но мне никак не удавалось заглушить назойливую музыку, упорно проникавшую в пористую стену моей концентрации. Не знаю, было ли дальнейшее правдой или странной причудой моей памяти, отягощенной чувством вины, но я попросил Джереми убавить звук и могу поклясться, что он, наоборот, его прибавил. И это стало последней каплей.

Вбежав в комнату, я спихнул Джереми с кресла, отчего он с размаху врезался в стенку. От удара покачнулась висевшая на стене фотография – фотография, на которой я, трехлетний малыш, держу на руках новорожденного Джереми. Фотография соскочила с гвоздя и упала со стены, разбившись о белокурую макушку Джереми. Стекло разлетелось сотней острых осколков.

Стряхнув с рук и ног обломки, Джереми поднял на меня глаза. Осколок стекла торчал у него из макушки, точно огромная монета, застрявшая в слишком маленькой прорези на спине свиньи-копилки. Джереми сощурился, но не злобно, а скорее как-то растерянно. Он редко смотрел мне прямо в глаза, но в тот день он уставился на меня так, будто ему почти удалось разгадать какую-то очень сложную загадку. А затем внезапно, словно он уже нашел ответ, его глаза потеплели и он перевел взгляд на скопившуюся у него на руке лужицу крови.

Я схватил из ванной полотенце, осторожно вынул из макушки брата осколок, который, вопреки моим опасениям, вошел не так глубоко, после чего обмотал голову Джереми полотенцем, соорудив нечто вроде тюрбана. Мягкой мочалкой я смыл кровь с его руки и стал ждать, когда остановится кровотечение. Прошло десять минут, а из раны по-прежнему капала кровь, и белое полотенце покрылось огромными ярко-красными заплатками. Тогда я перевязал полотенце вокруг головы Джереми, вложил ему в руку свободный конец, чтобы полотенце не сползало, и выбежал на улицу искать маму.

Маме не нужно было оставлять за собой дорожку из хлебных крошек, чтобы я мог ее найти. Ее машина стояла перед нашим дуплексом с двумя спущенными шинами, а значит, мама была в пределах пешей доступности. Это сужало круг моих поисков до парочки баров. В то время мне не казалось странным, что мама оставила меня присматривать за страдающим аутизмом братом, не удосужившись сообщить, куда она направляется, или то, что я автоматически начал поиски с местных баров. И опять же многое из того, что в детстве казалось мне совершенно нормальным, теперь, когда я оглядывался на прошлое, виделось совершенно в другом свете. Маму я нашел с первой же попытки в баре «Одиссей».

Меня удивила унылая пустота этого места. Я всегда представлял, что мама убегает из дому, чтобы присоединиться к толпе красивых людей, которые шутят, смеются и танцуют, совсем как в телерекламе. Но в этом заведении, где из хрипящих дешевых динамиков звучала плохая музыка в стиле кантри, явно пахло мерзостью запустения. Маму я увидел сразу. Она болтала с барменом. Поначалу я даже толком не разобрал, что было написано на ее лице: злость или тревога. Но мама с ходу разрешила мои сомнения. Вонзив в мою руку ногти, она выволокла меня из бара. Мы дошли бодрым шагом до квартиры. Джереми смотрел свой мультик, по-прежнему придерживая рукой край полотенца, который я, уходя, вложил в его ладонь. Когда мама увидела окровавленное полотенце, она точно с цепи сорвалась: