Новый год для меня теперь пуст.
И новогодней елки я больше никогда не увижу. Могу лишь вспоминать их — все, что были в моей жизни. Скромнягу с елочного базара, искрящиеся серебром кремлевские державные деревья, крошечную, не больше сигаретной пачки, искусственную елочку… Она была у меня давно, еще в школе. Уже в начале декабря я вытаскивала ее с антресолей и ставила на письменный стол. То и дело отрывалась от уроков, поглядывала на деревце и улыбалась. Тому, что приближается Новый год, а значит, и каникулы.
Но теперь мне остались одни воспоминания. И запахи. Аромат хвои наполнит легкие, елочные иголки защекочут руку… Я могу на ощупь определить размер елки и форму. И даже сказать, что в этом году она удалась на славу — стройная, свеженькая, почти под потолок. Но все это — словно салат без заправки, яхта без парусов, машина без двигателя. Потому что я никогда не увижу, какими цветами мерцает елочная гирлянда. И как в ее свете хвоя кажется то насыщенно-зеленой, то седой, будто борода Деда Мороза…
Я всеми силами стараюсь смириться и не роптать. Все равно ведь ничего не поделаешь. Но до чего же обидно не участвовать в новогодней суете, а лишь слышать о ней. И не видеть — не только елки, но и нового платья, и даже собственного лица в зеркале…
* * *
Загадай она любое другое желание — и Павел бы костьми лег, чтобы его исполнить. О чем обычно грезят двадцатилетние девушки? Новое платье, колечко с бриллиантом, заграничное путешествие?
Но Ангелине все это было не нужно.
Ангелинка, его мечта, его радость — и его боль…
Павлик влюбился в нее, кажется, еще в первом классе. Что за девчонка! Светленькая, зеленоглазая, стройная. Да еще и умница настоящая. Училась, правда, обычно — зато как рисовала! Пара минут, два-три штриха — и портрет готов. Сходство изумительное. К тому же всегда старалась, чтобы своим рисунком не обидеть. У нее даже противная химичка получалась симпатичной. Несмотря на свой нос крючком и огромную бородавку.
Геля вообще была доброй. Павел в их классе почти изгоем считался — очкарик, тихоня, драться не умел и жил в коммуналке. Но Гелечка всегда ему и улыбнется, и волосы в шутку взъерошит, и провожать себя позволяла, хотя над ней и посмеивались: зачем, мол, водишься с каким-то слизнем?
И Павлик так и не понял — она привечала его потому, что знала? Знала всегда, что годом раньше, годом позже, но неизбежно ослепнет? И просто готовила его как запасной для себя аэродром?
Или все-таки он ей нравился? Хотя бы немного, пусть как друг?…
Но в любом случае: не потеряй Ангелина зрение, их пути разошлись бы навсегда. Она упорхнула бы в яркую, насыщенную жизнь, наполненную вернисажами, перформансами и прочими светскими мероприятиями. А он только бы следил за ее успехами. Издалека, как и положено скромному труженику офиса, безнадежно влюбленному в звезду.
Но только стать звездой Ангелине не удалось.
* * *
И опять пробили куранты. И дом, одновременно с гимном, взорвался криками «ура», во дворе загрохали петарды. А я все повторяла и повторяла, про себя, конечно, свое единственное желание. Растворилась в нем… И даже вздрогнула, когда почувствовала на руке тепло Павлушкиной ладони. Боже мой, опять Павлик. Человек, которого я когда-то терпела из одной жалости. И кто теперь оказался моим единственным собеседником.
— С Новым годом, Паш, — с трудом оторвалась я от своих мыслей.
Получилось сухо, но Павлушка давно уже привык, что с ним я не церемонюсь. Не играю в героиню. Не притворяюсь ни счастливой, ни сильной. Чему мне радоваться? Это у других сегодня праздник, а у меня очередной беспросветный, темный день. День — как ночь.
— Ты опять… загадала это? — тихо спросил Павлуха. — Чтобы поправиться?…
— Нет, — усмехнулась я. — Я хочу колье из бриллиантов.
И кожей, всем телом почувствовала его неуверенную улыбку. И услышала недоуменное:
— Правда?…
Никогда он меня не поймет.
— Господи, нет, конечно, — вздохнула я. — За каким дьяволом мне бриллианты, если я все равно их не увижу?
Сейчас Пашка, конечно, станет меня утешать. Говорить все эти пустые слова: что жизнь пока не кончена. И я могу наслаждаться многим: обществом друзей, хорошей музыкой, вкусной едой…
Но Павлик (неужели он тоже загадал желание — стать мудрей?) неожиданно произнес:
— Послушай, Геля… Ты знаешь, кто такой Петр Мухин?
— Понятия не имею, — буркнула я.
— Да ты что? — возмутился Паша. — Это ж известный олигарх! Половину московских заправок под контролем держит! Да еще и не женат — за ним все московские красотки охотятся! И даже Наоми Кемпбелл. И эта, как ее… Кина Танделаки… Ну, ты и темная…
— Темная — это да, — вздохнула я.
И опять прямо физически почувствовала, как несчастный парень покраснел. И зачем, интересно, я его мучаю?… Ну, слово выбрал неудачное — а по, сути-то, Пашка прав. Я действительно темная. Не только в плане зрения — во всех смыслах. Хотя времени и полно, телевизор я почти не включаю, радио не слушаю. Ну, неинтересна мне светская хроника! Сама я бы за олигархом поохотилась, а собирать чужие сплетни не хочу.
— Ладно, Павлуша, не страдай, — миролюбиво произнесла я. — Так к чему ты про Мухина речь завел?
