Жизнь Большой Реки - [9]

На прощанье пан Ян снял с головы огромную парагвайскую соломенную шляпу и предложил:

— Поменяемся, пан Виктор? Эта вам больше подойдет.

Я согласился. Мы поплыли втроем: я греб, парагваец правил, а Лялё копался в рыбацких снастях.

Я был в великолепном настроении. Полная тишина и приятный предрассветный холодок обещали погожий день. Парана, ширина которой здесь около пяти километров, покрылась легким утренним румянцем, потом неожиданно позолотилась блеском восходящего солнца. Пока все выглядело идиллически, райски, но, как только солнце чуть-чуть, всего на палец, поднялось над горизонтом, уже стало жечь. Я знал этот резкий переход от ночи к дню, когда так называемых серых сумерек просто не существует или они длятся всего одну-две минуты. Ведь это тропики! Но однако же мы находимся на реке, вокруг — беспредельный водный простор… Я сбросил шерстяную рубашку, защищавшую от ночной сырости. Через минуту я уже раздумывал, не расстаться ли мне и с остальной одеждой. Солнце, появившееся в половине шестого утра, алым раскаленным шаром дьявольски быстро поднималось вверх.

Греб я медленно, сохраняя силы. Хосе — так звали парагвайца — правил чуть наискось, слегка против течения, чтобы нас не слишком снесло. Где-то на середине реки должны быть подводные камни. Там мы собирались бросить якорь и попробовать порыбачить.

В восьмом часу было уже страшно жарко. В девятом я готов был выскочить из собственной кожи. Мы бросили якорь, хотя Хосе возражал, что до камней далеко и что здесь рыба наверняка не будет ловиться. Три часа монотонной гребли совершенно измучили меня, но самолюбие не позволяло согласиться отдать весла другому. Ведь я же намеревался испытать свою стойкость к жаре на Паране…

Лялё и Хосе, оба родившиеся здесь и, разумеется, привычные к тропическому зною, тоже как будто держались из последних сил. Они разделись и попрыгали в воду. II снова самолюбие не позволило мне последовать их примеру. Я помнил слова дона Хуана: «А из этой вашей калоши даже в воду не пырнешь — перевернется!» Поэтому я и не прыгал, решив терпеть до конца.

Время от времени я погружал в воду соломенную шляпу и мокрую нахлобучивал на голову. Снимал пижаму, мочил ее и снова надевал, но уже через минуту на мне был горячий компресс. Температура речной воды? Что-то вроде теплого супа.

В безветренный тихий день жара на верхней Паране — это ни с чем не сравнимый кошмар. Адская смесь зноя и ослепительного блеска. Солнце на этой географической широте быстро поднимается вверх, а потом словно повисает над головой. Собственная тень исчезает. Льющийся с зенита зной становится чуть ли не осязаемым, и кажется, что он растопляет недвижно застывший воздух. А идеально ровная водная гладь, будто огромное зеркало, отражает отвесные лучи. Река дышит зноем. Мигающий отблеск от нее одновременно и ослепляет и палит.

Рыба не клевала. Лялё, погрузившийся в воду, держался за борт то одной, то другой рукой, он поминутно менял их, так как доски были просто раскаленными. Лялё высказал довольно оригинальное предположите: рыба, мол, в такую жару ищет прохлады на дне, и, видимо, у нее нет аппетита.

Я же тогда не думал о рыбах. Искренне признаюсь, я был весьма обеспокоен своим скверным самочувствием. Похоже, что дон Хуан был прав, говоря: «Вы не выдержите в этой калоше, жара вас убьет». В большой, удобной лодке я мог менять позу, пересаживаться с лавки на лавку, и все равно мне приходилось несладко. А как же в байдарке?

В начале десятого я несмело предложил вернуться: мол, все равно мы ничего не поймаем. Никто не возражал. Но, чтобы с честью выдержать испытание до конца, я настаивал, что буду грести и на обратном пути тоже.

Не хочу мучить читателя рассказом о своих терзаниях. Я и вспоминаю об этом неохотно. Скажу лишь, что совершенно забыл о… ногах. Босые, не прикрытые штанинами пижамы лодыжки я сжег так, что они стали красными, как у рака, ноги мои так опухли, что долгое время после этого я мог ходить только в сандалиях.

В голове моей неустанно звенел огромный качающийся колокол. И все-таки я греб. Лялё брызгал мне в лицо теплой речной водой. Осовелый Хосе отказался, видимо, от противоборства с течением и правил как попало, позволяя реке сносить нас. К берегу мы пристали километрах в двух ниже места, где ожидал нас дон Хуан. Было начало одиннадцатого, до полудня, до настоящей жары, оставалось еще немало. Но с меня было совершенно достаточно. Я бросил лодку (пусть ею займутся мои спутники) и пошел вверх по реке. Собственно говоря, я не шел, а плелся, шатаясь как пьяный. Тишина. Оргия ослепительного блеска и адского зноя. Ни пятнышка тени. Войти в кустарник, зеленой стеной стоявший рядом, у меня не было сил, продираться через заросли казалось мне кошмаром. Поэтому я ковылял по пляжу, но высохшей, твердой как камень грязи, которая жгла ступни, будто раскаленная сковородка.

У меня не было с собой темных очков, поблескивающие острия солнечных лучей-игл кололи глаза. Нет, ни с чем подобным я не сталкивался даже в иракской пустыне.

Неожиданно я споткнулся о какую-то колоду и упал. Ошарашенный, я лежал, тяжело дыша, словно вытащенная из воды рыба. Чувствовался запах падали. Я но сразу сообразил, что колода была вовсе не колодой, а дохлым кайманом. На ум пришли грустные мысли: «Наверное, он тоже сдох от жары. Так же и я сейчас подохну».