Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [87]

Иногда косяк журавлей рассекал небесную гладь, и мы все дружно задирали головы, провожая его в неведомые края. Вот вожак крикнул, позвал, поторапливая стаю за собой. Сердце в такие минуты обдавало непередаваемой тоскою. Кругом нас осыпались желтые листья берез и красные листья осин. Они падают, покрывая дорогу мягким ковром. Идти в листопад всегда приятно. Мы все дружно спешим, завидя родное село.

Утром, в воскресенье, я делала домашние задания, будильник тикал на тумбочке, в углу на божнице Николай Чудотворец и праведный Симеон Верхотурский словно из самой вечности смотрели на меня. (Иконы привезла с собой тетка Крестина.) Я гляжу в окно и стараюсь угадать, какая ждет нас погода на обратном пути.

Однако постепенно наша веселая компания распалась по разным причинам: одни бросили учебу, другие имели велосипеды… Тут я поняла, что весь учебный год в любую погоду придется топать домой одной. Вскоре осень круто взялась за свои дела. Первое полугодие мы учились во вторую смену, и мысль, что по лесу пойду одна, заставляла учащенно биться сердце. После войны деревни погибали одна за другой. Идти было невесело, а в лесу в сумерки – тревожно. Конечно, я успокаивала себя: надо смело глядеть страху в глаза, тогда он отступит. Известно, что, пока у человека трясутся поджилки, он – раб. Я внушала себе, что страх надо преодолеть первый раз. Это трудно. Вскоре поняла, что желание учиться было сильнее боязни идти одной.

Вспоминаю, как тяжело было ходить в затяжное ненастье. Первые семь километров пути по лесу я старалась идти быстрее, чтоб сэкономить время. Дорога здесь позволяла, а вот, выйдя из леса, я попадала в непролазную грязь. Тут позавидуешь птицам: у них есть крылья. Хорошо, что котомка полупустая. Надо добрести до Саполовой, а там отдохнуть. Захудалая, оставленная молодыми деревушка смотрела неприветливо на меня, исподлобья. Жизнь в ней уже еле тлела.

Я вспомнила мамин совет, что стучаться надо в самую бедную избу, там откроют дверь и дадут обогреться, а богатую обходить стороной: там не только не пустят, но и собаку с цепи спустят. Я направилась в убогую избенку, стоящую на краю деревни. Напротив, в единственно добротном доме, лаяла изо всех сил собака, она не дремала, а исправно выполняла свой долг – безупречно служить своему хозяину. Было слышно, как цепь скользила по натянутой проволоке. Я очистила от грязи крепкой палкой свои пудовые сапоги и постучала в избенку. Навстречу мне вышла заморенная маленькая старушка с явно нерусским обличием. Вид ее был затрапезный: застиранное, шитое-перешитое платье болталось на ней, как на колу. Чисто, по-русски она пригласила жестом войти в избу:

– Милости прошу. Садись, погрейся, дорога твоя дальняя: тяжело идти в такую грязь. Не поешь, так и сапоги не поднимешь.

Избенка стариков сейчас стоит у меня перед глазами: маленькая и темная, на стене у окна в старой раме такие же старые черно-белые фотографии, у двери на большом гвозде, вбитом в бревенчатую стену, висит залатанная старухина фуфайка грязно-серого цвета и тут же рядом с рукомойником болтается захватанная, замызганная тряпка вместо полотенца. Я посидела в кути на лавке, попила воды и вышла. Напоследок старуха дала мне совет, чтобы я, выйдя из деревни, не шла по большаку, там не обойдешь место, в котором утонешь в грязи и не выкарабкаешься, оно называлось у нас мараем, а взяла сразу влево и шла к ленскому кладбищу. Место там высокое, травянистое, можно пройти сухой ногой. Все так ходят.

Выйдя из избенки, меня накрыло темно-серое бездонное небо. Деваться некуда, надо идти к кладбищу. С детства я испытывала к нему боязливое почитание. Темень была такая, хоть глаз уколи – ничего не видно. Кладбище будоражило воображение, собирало волю, обостряло зрение и слух.

Было страшно, но радость совсем скоро увидеть маму, погладить ее, посидеть рядом, похвастаться своими успехами, узнать наши новости была сильнее всего.

Меня согревал вид родного села. То тут, то там начинают светиться дрожащими огнями дома, домишки, избенки. Они зовут, манят, вот уже знакомая тропинка ведет к дому, в котором наша половинка под названием «каютка» завалилась на бок из-за прогнившего фундамента и походит на дряхлого больного старика. Я была счастлива, когда после тяжелой дороги вошла в натопленную каютку. Мама, увидев меня, обрадовалась, прослезилась, всплеснула руками:

– Ой, да у тебя, Таня, и на макушке грязь. Думала, что по такой дороге не пойдешь, а ты у меня всегда как словом, так и делом. Пообещала и пришла.

Мы едим за маленьким столиком, а мама рассказывает о своем житье-бытье, что сестрица ее стареет, слабеет и ей мало помогает, все по гостям, но иногда подряжается нянчиться, всех копейка гонит.

Я тоже изрядно устала и пожаловалась маме.

– Охотно верю, Таня. В такую дорогу все ноги выворочаешь. Давай будем укладываться спать.

Она спала, свернувшись калачиком, на сундуке, а я, скорчившись, на детской кровати.

На другой день мама каждый раз волновалась за меня:

– Не мешкай, иди, Таня, засветло.

Конец октября обнажил лес, и в этой наготе была чистота и прозрачность. Так постепенно я не только привыкла к одиночеству, но и научилась наслаждаться им. Я спешила в интернат, так как полюбила его веселую, шумную незабываемую жизнь со своим неписаным уставом. Сейчас мне кажется, что она как-то компенсировала мне отсутствие семьи. Конечно, в той жизни были и горькие минуты. Помню, как ночью в интернате случился с нашей соседкой по кровати припадок, о нем нельзя не рассказать. Мы с Машкой внезапно, враз проснулись с каким-то неясным чувством. Спящая рядом с нами, одна на кровати, у самой двери, тихая девочка Ира вдруг свалилась на пол и начала издавать непонятные, странные, глухие звуки, похожие на мычание. Тут же проснулись и вскочили девчонки, кто были постарше. Элка Бецкая потребовала зачем-то ложку, подбежала к Ире и навалилась на нее. Ира лежала на полу, ее подбрасывало. Казалось, что она корчилась в судорогах. Кто-то из девчонок громко скомандовал: