Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [86]

Если надо, то выходили в поле в любую погоду, кроме проливного дождя. В те годы не только нашим родителям, но и нам приходилось несладко. Коллективная спаянность, твердая дисциплина, доходившая до отрицания собственного «я», царила не только у наших родителей на работе, но и у нас в школе. Учителей не упрекнешь в бездушии, но им, как проводникам линии компартии, приходилось оказывать на учеников давление.

В десятом классе я так радовалась, что мы нынче «не на картошке». Но вот нас, старшеклассников, посылают вилами отдирать от земли и собирать в кучи уже посыпанные снегом, вмерзшие в землю колосья пшеницы, поваленные на огромном поле. Из-за проливных и затяжных осенних дождей пшеницу не успели обмолотить. На это поле смотреть без слез было невозможно. Вот тут я и перестаралась: со всей силы всадила вилы под полегшую охапку пшеницы, которая, чтобы не погибнуть, сама цеплялась за жизнь и начала прорастать. От физической слабости, непривычки к такой работе угодила я нечаянно вилами в свой старый кирзовый сапог. Кровь хлынула из ноги. Все кончилось тем, что мне перевязали ногу носовым платком, посадили на дрожки и вместе с дырявым сапогом увезли в интернат. Воспитатель пожалел и поинтересовался, есть ли у меня на зиму валенки.

– Нет. Только эти мамины сапоги.

Он посоветовал мне дорогой теребить у стогов сено, набивать им сапоги, чтоб не обморозить ноги, а главное, не пытаться при этом садиться и отдыхать в стогу, чтоб не уснуть и насмерть не закоченеть.

Вечером Машка скорбно поинтересовалась моим самочувствием и сострила:

– Не успела ты начать работу и тут же закончила; укатили, как бригадира.

Я осталась при одном сапоге. Но это была не самая большая беда. На меня навалилась тогда проблема с питанием. По способу питания обитатели интерната делились условно на две буквы «г». Первая половина обитателей называлась «государственники». После того как Машка стала тоже государственницей, наши пути резко разошлись. Они имели денежки, а потому складывались в общий котел, и повариха тетя Люба ежедневно готовила им трехразовую пищу. Тетя Люба зазывала их за стол ласково: «Обед готов – извольте кушать». Из кухни вкусно несло запахом мясного супа. Вторая половина интернатских жильцов называла себя «голодранцы». Голодранкой была и я. Голодранцы денег не имели, а значит, и общего котла, они ели свои хлеба. Мы питались как попало и чем попало.

В обед мы торчали возле кухни с одной целью: пусть ничего не перепадет, зато хоть надышимся. Те из нас, кто были помладше, не стесняясь, беспрерывно заглядывали во владения тети Любы. Ее грубой не назовешь, но и она не выдерживала этот натиск.

– Чё зачастили тут, отбоя от вас нет. Расповадились совать свои носы, куда не надо. Вот все примою, уйду, и вытаскивайте тогда свои котомки, куркули, готовьте кушанья и ешьте на здоровье. Жару в камине на всех хватит.

К слову сказать, жару в камине да и места на плите для котелков всем голодранцам не хватало. Тетя Люба горой стояла за своих подопечных:

– Видите ведь, государственники тоже шибко не объедаются.

– Им варево каждый день подают, они наупаливают за обе щеки, потом ходят пузо набок, а у нас в брюхе кукиш с маслом, – огрызались мы в отместку.

Зато мы прекрасно понимали бедственное положение друг друга, потому приходили на выручку, делились последним или обменивались едой. Вторая половина недели была у нас то ли трагикомичной, то ли катастрофичной. Нередко шуткой, нараспев, мы напоминали друг другу: утром – чай, в обед – чаек, а вечером – чаище.

Кто были побойчее, те клянчили, сшибали и даже брали в долг любое пропитание; делали это легко, естественно, по взаимной договоренности. Куда тут денешься, если сама жизнь бросала нам вызов на борьбу за существование? Мы его принимали и предпринимали ответные действия.

Нередко мы с надеждой, а то и с разинутым ртом после того, как отстолуются государственники, забегали на кухню проверить котлы и бачки, а не осталась ли каша на боках котла, не прилип ли где кусочек мяска, но все всегда было чисто. У тети Любы все блестело так, что донышко поцелуй. Поживиться было нечем.

В субботу мы, голодранцы, уходили домой за провиантом. Мама от пенсии давала денег, которых могло хватить только на 3-4 обеда в сельской столовой, потому я туда не ходила, а покупала в сельмаге пряники, сахар комочками да кое-что по надобности.

Провожая меня, мама наказывала:

– Деньги, Таня, сама знаешь куда прятать. Подальше положишь – поближе возьмешь…

Поэтому первые три дня недели я старалась побыстрее избавиться от своего капитала и спокойно жить, а после ела то, что принесла с собой, хотя много с собой не унесешь, тяжело идти с ношей 15 километров, да, не дай Бог, в плохую погоду. К тому же я брала на воскресенье часть учебников.

Нас в классе было всего 14 человек, спрашивали часто, а получать не ту отметку не хотелось. В субботу, когда надо было идти домой, я часто была голодная. Идти легче, утешала я себя. Поначалу в сентябре мы бегали в Ленск все вместе. Гурьбой идти веселее. Нас, старшеклассников, шло семь человек.

Отрадно смотреть на лес в чудесную осеннюю пору.