Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [56]

Постепенно сидевшие напряженно люди начинали оттаивать душой, краснеть, громко говорить. Я ела и мечтала, как было бы хорошо наесться на весь год. Мама и Феклуня (так ее всегда называла мама) тоже зашевелились и разговорились. Начались воспоминания. У Феклы Федоровны были они невеселые. Она припомнила, как жали женщины хлеб серпами, нормы были такие большие на трудодень, что они нередко валились на жнивье. В войну было и того хуже: пахали на коровах. Все бабы за тяжелым плугом ходили, падали в борозду от бессилия и засыпали. Потом выли, вставали да опять все сызнова начинали. Женщины рядом оживились.

– Помним, помним. Ты, Феклуня, у нас ударницей была. Тебе тогда за труды красную косынку из ситца давали. Где она у тебя?

– Я ее храню.

– Да носи ты ее, а то истлеет.

Если бы вы видели, в каких несносных условиях доживала свои последние годы эта старая, одинокая бывшая ударница труда! Но лучше не писать об этом. Ушла она из жизни в благополучное советское время.

Я наелась и почувствовала себя временно счастливой. Люди менялись на глазах: кто-то наивно смеялся, кто-то ослаб и уснул, находились и такие, которые с притворной нежностью обнимали друг друга. Людям нужна радость и веселье, хотя бы временно, чтоб плечи расправить. И как для этого не воспользоваться праздником, не насладиться общением, не спеть забытых песен? И среди мужчин находятся любители попеть. Таким был Костюха (так его звали друзья). Он и подал голос:

– Запевайте, бабы, нашу любимую.

И тут одинокий чистый голос начал выводить печальную мелодию.

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит.

То мое сердечко стонет…

Песню подхватили. Женщины пели жалобно, звонко, с подголоском. Я с раннего детства слышала их песни, а некоторые знала наизусть. В этих песнях была судьба, чаще всего невеселая, даже трагичная, но, несмотря на роковые слова, исполнение вызывало восторг души. Мне тоже хотелось петь со всеми, но я знала, что мама будет недовольна. Но унывали не все. У круглой черной печки раздавались шутки, прибаутки и смех, рядом на скамейке двое мужичков угрожающе и громко пели свою:

Скуй мне цепи вековые

Для изменщицы жены.

Потом рассыпала звуки гармошка. Без нее не обходился ни один праздник. Самые разудалые головушки запели частушки:

Милый в армию ушел,

Я сказала: точка.

Никого любить не буду

Эти три годочка.

Не отставали в частушках и мужчины:

Девочки, военно-раненых

Не надо забывать!

Они за нас, за нашу Родину

Ходили воевать.

Женщины посмелее и побойчее выбежали в круг и заплясали:

Ой, петь будем и гулять будем,

А смерть придет – помирать будем.

Вдруг в женский круг заскочил сам гармонист и дерзко закончил:

А смерть пришла,

Меня дома не нашла,

А нашла в кабаке,

Да с чекушечкой в руке.

Бойкущая дочка Варвары А., по прозвищу Легковушка Маруська, подмигнула гармонисту и, выколачивая дробушки, запела весело, размахивая руками:

У моего милого

Рубаха кашемирова.

Чуб начесан набоку,

Как у Ворошилова.

Был ли это праздник или пир во время чумы – сказать трудно, но гармонист играл, желающие пели и плясали. После гармонист захлопнул гармонь, легонько ударил по ней ладонью:

– Все продам, гармонь оставлю!

Помнится, что расхрабрились даже тихони, захваченные всеобщим колхозным весельем. Удивительным было то, что появились новые напевки, отражающие дух того времени, кажется, что их сочиняли прямо на ходу:

Ой, подруженька моя,

Подруженька активная,

Надоест, не надоест

Работа коллективная?

Это уже был намек на колхозный труд. Под конец праздника появились незнакомцы, видимо, заранее прознавшие про предстоящее веселье в нашем колхозе с пельменями.

Один из пришлых не удержался, запел громко:

Ой, деревня Новосельцы,

У нас Ленский сельсовет,

Позвоню по телефону,

Милка дома или нет.

«Новосельцы» – это деревня, что стояла в пяти километрах от нашего села Ленское, она была малой родиной моего мужа. Кто-то заметил:

– Туда недавно провели телефон, наверное, пришли похвастаться.

Люди пели, плясали, сбросив временно груз проблем и забот. Проплясавшись, все сели снова за столы. Те, кто застенчивостью не отличались, громко запросили у Татьяны – распорядителя праздника новую порцию пельменей:

– Вали, Танюха, не жалей, раз в год едим.

– Ага, чё есть в печи, на стол мечи.

Татьяна дала мне свое имя при рождении, была крепким орешком. Она «не таких видала, да редко мигала». Говорила отрывисто, четко. Слова ее вылетали, как пули, и если надо, то били без промаха. Вот и сейчас она показала себя:

– Где я вам лишних возьму? У нас все сосчитано, а едоки еще найдутся, вот-вот подойдут с работы.

Однако праздник близился к завершению. Женщины убирали со столов, распорядительница Татьяна вздохнула с облегчением:

– Слава Богу, накормила всех, ничё не пропало, съели и облизали все. С меня, как гора с плеч.

На столах было пусто. Кто-то из мужиков заметил:

– Славно бабы потрудились, настряпали, как на маланьину свадьбу.

Мама мне тоже призналась, что у нее «под ложечкой перестало сосать». Выходили все гурьбой. Тут член правления колхоза, он же муж Татьяны, напомнил, что завтра опять надо «запрягаться на работушку». Женщины приуныли, и веселое настроение как рукой сняло. Колхозники разбредались по домам. Осень дышала холодом и непогодой, ноги увязали в липучей грязи. Мы с мамой тоже молчали. Осеннее небо темно-серого цвета неподвижно нависало над нами, оно, казалось, как и мы, задумалось о завтрашнем дне, а то и вовсе испугалось.