Живы будем – не умрем. По страницам жизни уральской крестьянки - [54]

– Шла бы ты лучше, Таня, на улицу, чем здесь мух считать. Вон сколько там свету и воздух чистый. Мы с Харитиной рот боимся лишний раз открыть, а то муха залетит. Успеешь еще здесь побывать.

Тогда я выбегала на берег реки к дому Тони Евланихи. В ее огороде бурно цвела черемуха. Белые гроздья цветов источали аромат на всю округу. Мне было одиноко и грустно. Еще не окрепший ум уже диктовал мне трудные вопросы: неужели по всей моей необъятной Родине так бедно живут люди и так много и тяжело работают женщины? Теплый ветер дул с юга и напоминал о воскрешении уснувшей за зиму природы. Эта новая, свежая жизнь пробуждала дух обновления и поднимала у маленькой голодной девочки надежды, которые почти умирали зимой.

Вспоминая сейчас то время, я думаю о том, какое еще чудо, что я не умерла в детстве, а ведь многие из детей умирали. Наша соседка Маршунька, дочка Сереги Карася, наелась с голоду стылой капусты и ушла из жизни в 13 лет от роду. Разве забудешь, как осенью мы шли вечером за стадом и несли домой случайно оставленный, единственный, уже схваченный утренним заморозком колхозный кочан капусты и как ему радовалась мама!

– Придем, разморозим, сварим, поедим, Таня, и будем опять двигаться вперед.

А встречный бригадир как по голове ударил:

– Унеси, Лиза, обратно, где взяла, а то без суда посадят за него. Мне его не жалко, а вдруг да кто-нибудь донесет на тебя.

Я побежала и положила кочан туда, где мы с мамой его нашли.

Жизнь била всех вкривь, вкось, вдоль и поперек, и только молчаливая, скупая наша природа иногда улыбалась. Были видны вдали за рекой затопляемые луга; они начинали густеть сочной, свежей травой.

Природа расцветала.

Только заглядись – и ты уже в плену у нее. Ты околдован. Перед ее вечной красотой хочется молчать. Плакать от ее красоты мне захотелось лишь с годами. Возможно, это и было чувствование прекрасного.

Не вспомнить все. Наверное, я радовалась, что деревня вновь зажила своей привычной жизнью. Она снова пашет, сеет, сажает огороды…

Ближе к вечеру я всегда возвращалась на мамину службу. Я видела, как из сепаратора по двум разным длинным лоточкам вытекали в один сливки, в другой – обрат. Харитина – «буйная головушка» пела:

На берегу сидит девица,

Она шелками шьет платок…

– И ты, Лизуха, не поддавайся ничему, тоже пой.

Мама иногда подтягивала песню, но чаще пускалась в рассуждения. Они заканчивались одинаково: все идет к одной стороне.

– К какой? – отозвалась Люба.

– К смерти ближе – вот к какой.

– Тебе рано про смерть говорить, сперва Таню выучи.

Вечером оказалось, что женщин ждала самая тяжелая работа. Они скоблили от грязи и мыли пол на двух этажах, вымывали большой деревянный помост, крыльцо, фляги, ведра…

Мама с Харитиной разбирали и мыли в горячей воде сепаратор. В нем было множество воронок. От голода все лизали их до металлического блеска, а если вдруг обнаруживались уплотненные сливки, то все выковыривали их указательным пальцем прямо в рот.

– Проходи, Танюшка, полакомишься. Видишь, у матери организм жир не принимает, тошнит ее.

Но лакомиться у сепаратора было на самом деле нечем. После полудня приезжала машина – грузовая полуторка из Туринска и забирала пастеризованное во флягах молоко в обмен на пустые фляги. В завершение рабочего дня Люба подбодряюще, с хохотком давала команду:

– А теперь, бабы, потащим фляги со сливками в ледник! Их только завтра на маслозавод заберут, тут оставлять нельзя. Всех сразу скопом и посадят. Поднатужимся, покряхтим, поп… и утащим потихоньку да полегоньку.

К слову сказать, Люба была с большим чутьем к человеку. Обладала чувством юмора и умело им пользовалась.

Ледник, куда надо было тащить фляги, стоял незаметным в двадцати метрах от здания. Меня туда не пускали. По рассказу мамы, это была глубоко выкопанная под землей огромная яма с наклонными ступеньками вниз. Изнутри стены, потолок и пол были выложены деревянными бревнами, а сверху она была засыпана землей, на ней давно росли крапива и лопухи. Вход в ледник закрывала массивная маленькая дверь с двумя огромными висячими замками. В яме по бокам, на деревянных полках лежали с зимы глыбы льда. Иногда в средине июля, особенно в жаркое время, некоторые льдины подтаивали, и тогда стоявшая начеку и на страже колхозного добра Люба подавала новую команду:

– Айда, бабы, вытаскивать срочно лед наверх, а то все внутри сгниет.

Я видела, как женщины подхватывали холодные глыбы льда кто чем мог: голыми руками, тряпками, платками, подолами своих юбок, ветошью и, карячась, выносили их наружу подальше от ледника.

Хочу описать, как под наблюдением Любы женщины спускали тяжеленные фляги сначала с высоких лестниц маслозавода, а потом тащили и опускали их в глубокий ледник. Перед спуском Люба напутствовала женщин:

– Только, бабы, осторожно, на ногу не уроните. Инвалидами мы и вовсе никому не нужны. Ежели у которой из вас руки оттянет или в спину секанет, то дайте знать. Ну, с Богом, вперед к коммунизму!

Женщины, кряхтя и поминутно останавливаясь, волокли тяжелые фляги, как хрустальные вазы. Перед самым входом в ледник женщины отдыхали: они махали руками, мяли друг другу плечи… Дальше начинался спуск «добра» в «могилу». По указанию начальницы он должен был быть точным и осторожным, а главное – быстрым, чтобы, не дай Бог, лед не подтаял. Я видела, как женщины выползали из ледника бледные, иногда красные, как раки. Все ежились от холода и, невзирая на усталость, пытались шутить: