Живой обелиск - [44]
— Тот, кто выманил Арчила из Телави, сообщив о пожаре.
— Значит, на перегон и Габо, и Арчила выманил один и тот же человек?
— Да!
— Кто же он? Ты так и не сказал.
— Хыбы… Этот завистник и карьерист. Врагам удалось свалить вину на твоего отца. Время было смутное… Следствие вел тоже какой-то подкулачник. Твоего отца выслали, и он в аул не вернулся…
— Где Хыбы сейчас?
— Цуг и Хангоев, что убил на перегоне Арчила, уже давно ушли в мир иной, а он еще ползает по земле, как змея! Он остался в тени и спасся от правосудия!
— А тетушка Марико, мать Арчила? Почему она не доискалась до правды?
— Ее ты не трогай, она до сих пор носит траур не только по сыну…
— А по кому же еще?
— По твоему отцу! По загубленной дружбе! Это упрек всему аулу, оставь ее, не трогай…
— Неужели до сих пор с Хыбы не сорвали маску?
— Потом его распознали, но тем временем истек срок давности… Да и по закону как его привлечешь? Как докажешь через столько лет, что это он выманил Арчила на роковой перегон…
После долгого молчания дядя Иорам добавил:
— Габо мне написал из ссылки: «Я спешил, я рвался к Арчилу, но Дзеран спешил пуще меня. Летел конь и плакал, клянусь богом, плакал! Понаблюдай за конем, Иорам, не может быть, чтоб он еще не побывал на месте, где был убит его хозяин…» И вправду, — говорит дядя Иорам, — я несколько раз заставал жалобно ржавшего Дзерана на перегоне… А ты слыхал когда-нибудь плач коня?
Перевод Б. Авсарагова и В. Цыбина.
ОДИНОКИЙ ПУТНИК
Рассказ
I
Из ссылки он вернулся опустошенным, хотя и считал ее понятием условным, где бы ни находился. Ссыльным, казалось ему, он был с тех пор, как с другом детства Сауи Томайты перестал косить луга в окрестностях родного аула.
Он стоял, озираясь, посреди комнаты, которая была ему и спальней, и мастерской. Сырые замызганные стены. Картины, надолго оставленные взаперти и задыхавшиеся в стоячем воздухе. Справа — рисунок старика в профиль: остроконечная папаха на поникшей голове. Кто он, как оказался в промозглой мастерской старик, вытягивающий горький дым из коричневой трубки? А этот горец с висячими усами, в бурой папахе и черкеске. Откуда они?
Такое с ним бывало не раз: встретит где-нибудь на дороге незнакомца, а кажется, будто видел его раньше. И даже заговаривал с ним, как с давно знакомым человеком.
И мальчика с ситцевой котомкой наперевес он не забудет никогда. Прискакал к нему в Дзауджикау на чужом коне, без стука ворвался в мастерскую: «Готта[26], помоги! Пристав угоняет нашу корову!» Глаза, полные страха и отчаяния, сведенные губы.
Они скакали вдвоем на одном коне, но не застали ни пристава, ни коровы. Четверо испуганных детей окружили женщину, слегшую от горя.
— Нана, — прошептал путник, вглядываясь в другую картину.
Женщина с кувшином на спине и мальчик, вцепившийся в материнский подол. Его детство, точно соскользнувшее в небытие. С этой женщиной он никогда не встречался. Писал ее по рассказам старых соседей.
Тепло материнской ласки, матери, которую он никогда не видел, перешло к нему из рук Чендзе. От них всегда пахло свежим молоком и чуреком.
«Готта, помоги, у меня отнимают последний клочок земли!» «Помоги, Готта!» — слышалось ему со всех сторон.
Он подошел к незаконченной картине, которую назвал «Скорбящий ангел». Она мерцала, как голубой мираж. Увидев живые слезы горянки, переодетой в прозрачное ангельское одеяние, он повернул полотно лицом к стене и выскочил из мастерской. Он бежал от горя и слез, от собственной жизни, от своей нескончаемой ссылки. «Съезжу в Нар, повидаюсь с Чендзе и Леуа», — подумал он, забыв о том, что их давно нет на свете.
II
Ветер с Терека рвал концы белого башлыка одинокого путника. Над головой распахнулось окно. Из него, как птицы, выпущенные на волю, выпорхнули звуки музыки. Играли Чайковского. Путник остановился у кирпичного двухэтажного дома. «Я, как нищий, подбирающий за вором жемчужины краденого клада, — подумал он. — Неужели и музыку хотят заточить в четырех стенах?»
И все-таки на душе стало легче. Посветлели серые очертания гор. «Донести бы музыку до Нара…» — думал он, сразу вспомнив нищего Кубады, которого видел однажды перед зданием конторы Садонских рудников, нечесаного, неумытого, в лохмотьях и старой шубенке, подпоясанной ситцевой бечевкой.
…Старый Кубады, окруженный детьми, сидел на серой каменной плите и пел о дигорском бедняке Гуймане, у которого кабардинские князья Баделята силой хотели отнять быков.
— Не отнимайте у меня быков, господа! Как же я прокормлю своих детей? — просил бедняк Гуйман.
Один из Баделят — хромой Смали Туганов с насмешкой сказал старому Гуйману:
— Вы, дигорцы, много скота имеете. Те коровы, что народили этих быков, еще народят!
Убедившись в тщетности своей просьбы, Гуйман выхватил кинжал.
— Заклинаем тебя именем твоих родителей, — в страхе взмолились насильники, — хоть одного из нас оставь в живых, чтобы он мог быть вестником беды!
Старый Гуйман не простил их. Он ответил словами хромого Смали Туганова:
— Чего боитесь, чего опечалились? Матери, родившие вас, родят еще детей, и те не будут больше чинить насилия!
…Песня Кубады, старика с потрескавшимися босыми ногами и двумя глубокими ямочками вместо глаз, обожгла душу Коста.
