Живой обелиск - [45]

Подошел мальчик, положил на колени нищего кусок чурека. Инструмент Кубады заглох, слепой провел шершавой ладонью по голым бедрам мальчика.

— Это ты, Мурту? — узнал он подателя милостыни.

— Это я, дедушка Кубады, — отозвался тот звонким голосом.

— А не оставил ли ты семью без ужина, Мурту?

— Нет, дедушка, дома я оставил полчурека.

— Какой ты щедрый, Мурту! Вас целая семья, а я одинокий нищий…

Путник не слышал уже голоса мальчика. Ему представлялся то старый Гуйман Цалкосов, сражавшийся с Баделятами, то слепой Кубады, играющий за кусок чурека, то мальчик, переплывающий на чужом коне мутный, вздыбленный Терек. Горы, возвышавшиеся над поселком, точно покрылись пеленой пепла.

Хлопнула дверь, задребезжали выбитые стекла. Из конторы бельгийского предпринимателя выбежал мужчина, похожий на валежник. Под широкополой войлочной шляпой вспыхивали гневные черные глаза.

— Подожди, усатый кровопиец! Я до самого Коста доберусь, расскажу о твоих проделках! — грозил он невидимому врагу.

Путник вздрогнул, боясь взглянуть на человека, угрожавшего его именем.

— Привяжи меня за своими дверями, если я даже пешком не доберусь!

Бельгиец что-то рявкнул в ответ, но из конторы не вышел.

— Тот, кто заставил Хоранова поджать хвост, и тебя согнет в дугу, — не унимался мужчина.

— Какая муха тебя укусила, Бега? — вмешался Кубады.

— Да опять этот длинноусый пес полез в пустой амбар бедняка! Чтоб он подавился жалкими копейками!

— Опять штраф? — спросил Кубады.

— Для штрафа хоть причину находят, а тут еще хуже! Удержали деньги в помощь семьям шахтеров, замурованных в штреке. Кто не знает, что надо помочь пострадавшим, — кипел Бега. — А оказалось, что бельгиец пустил деньги на восстановление шахты! Кровопиец!

Дети смотрели на разъяренного Бега с разинутыми ртами, забыв о незнакомом человеке в черкеске и высокой папахе, стоящем поодаль.

— А разве с уходом сына Хорана в наших хадзарах стало больше чуреков? — спросил Кубады.

— А что ты прикажешь делать? — остыл Бега.

— Нужно всех их вымести, а не поодиночке… этих Хорановых, Кахановых и длинноусых бельгийцев.

— Уж Коста выметет эту сволочь! Я пешком доберусь до него!

— О, ма хур, Коста один, а их сколько!

Путник, нахлобучив папаху до самых глаз, наклонился над слепым Кубады.

— Сыграй что-нибудь, старик! — захрипел он чужим голосом.

Кубады дрожащей рукой пересчитал серебряные газыри на груди незнакомого и по привычке засучил рукава старой шубенки.

— Постой-ка, постой! Кто ты? — забеспокоился он. — Я тебя что-то не узнаю по голосу.

«Я одинокий», — хотел было сказать путник, но ответ застыл на кончике языка. Его поразила глубина ямочек под лохматыми бровями старика. Это были не глазницы, а пропасти. Кубады провел ладонью по лицу незнакомца, гладя его прямой нос, усы, глаза.

— Какие у тебя глубокие глаза! — сказал Кубады. — Как пропасти! Бросить бы в эту пропасть тысячу Хорановых.

— А как ты измеришь глубину этих пропастей? — спросил путник, намекая на слепоту Кубады.

— Э-э-э, лаппу[27], зачем мне зрение, если я могу смотреть на мир своей музыкой. Лучше не видеть глазами истину, которой для нас не существует!

«Он упрекает меня за то, что я не пошел к бельгийцу».

Бега стоял в стороне, прислушиваясь к их разговору.

— Что же для тебя сыграть? — спросил Кубады.

— Сыграй песню об одиноком.

Бега, дети и путник забыли, что на свете существует голод и холод. Мурту, принесший Кубады кусок чурека, слушал, посасывая мизинец. Путник повторял про себя слова песни, переиначивая их на свой лад: «Прости, если отзвук рыданья услышишь ты в песне моей». И это уже было с ним. Его поразила встреча с переосмысленным, пережитым, но оставшимся навсегда в душе как незаживающая боль. «Прости, если отзвук рыданья…» Фандыр заглох, и старик погладил обросшую щеку одинокого путника.

— Ты просил песню об одиноком, но прости, если вместо песни услышал рыданье. Что делать, ма хур, веселее сердце петь не умеет.

Путник вздрогнул. Бега перестал мять свою шляпу.

— Ты настоящий владыка сердец, Кубады! — пробурчал он.

Путник достал мелкую серебряную монету и сунул в ладонь слепого.

— Зачем она мне? Может быть, Мурту отдать? Ведь он унес из дому ужин семьи!

— Прощай, сказитель! — путник с трудом приподнялся.

Он долго не мог оторвать взгляда от старика, точно запоминая, потом пошел тихим шагом, оставив тех, кто никогда не видел его, Коста, в глаза, но в трудную минуту пел его песни и угрожал обидчикам его именем.

III

Кто-то дернул его за руку. Обернувшись, Коста увидел перед собой сияющее, как пятак, лицо своего однофамильца, фотографа Садуллу Хетагурова.

— Готта, дорогой брат! — обнял его Садулла. — Когда же ты вернулся?

— Откуда?

Садулла расхохотался и дружески похлопал его по спине.

— Как откуда, Готта? Оттуда, куда посылают тех, кто отказывается есть кашу с молоком.

— А-а-а, оттуда? Оттуда я еще не вернулся, — ответил он рассеянно.

Ответ Коста ошарашил фотографа. Для него жизнь не была ссылкой, а собственный дом — тюрьмой. Он умел, как он сам говорил, вовремя смахнуть пылинку с фрака уаздана[28].

Фотографа Садуллу Хетагурова знал весь город. Да и сам он при случае «не прочь был похвастаться: «Я самого наместника фотографировал!» В нем бурлило неуемное тщеславие горца.