Живой обелиск - [23]

— Я тебя еще со склона Иально узнал, сын Кимыца!

— Ну и слава богу, дядя Леуан! — сказал с иронией Хадо.

— Но, к сожалению, не отличил твою игрушку от настоящего ружья!

— Это хорошо, дядя Леуан, что приняли нашего летающего джейрана за рычащего льва!

— Иначе бы тебе несдобровать, сын Кимыца! Ты всегда лезешь не в свои дела!

— Прямо-таки не в свои дела, дядя Леуан?

Меня будто и не было, Леуан даже ради приличия со мной не поздоровался.

— Нашелся мне Фсати![18] Тебя еще на свете не было, когда я с оружием в руках охранял социалистическую собственность! — заорал он.

— Не с оружием, а с плетью в руках, дядя Леуан!

При упоминании плети Леуан посмотрел на меня и, прикусив нижнюю губу, отпустил кожаную привязь на одну петлю.

— Имей в виду, сын Кимыца, я могу спустить собак!

— Не спу́стите, дядя Леуан! — шутливым тоном сказал Хадо, но я видел, во что ему обходилось это игривое препирательство.

— А кто мне помешает? Ты, что ли?

— Вы потеряли свою плеть, дядя Леуан!

— О какой плети ты болтаешь, сын Кимыца?

— Забыли, дядя Леуан? — Хадо кивнул в мою сторону. — Не надо забывать о плети и… крике в лакированном гробу… то есть в закрытой машине! Не надо забывать, дядя Леуан, не надо!.. Ищите плеть, которой вы стегали Марию Хугаты и заодно с ней Миху и Заура!.. О лакированном гробе я уж говорить, так и быть, не стану, но без плети вы — не вы, дядя Леуан.

Только сейчас Леуан откинул капюшон, и я увидел перекошенную физиономию и натянутые жилы на его шее.

— Ну хорошо, сын Кимыца! — зашипел он. — Ты еще ответишь за угрозу огнестрельным оружием!

— Огнестрельным оружием! — расхохотался Хадо, но в этом хохоте я не уловил привычного звяканья керамической посуды. — Я же вам предложил не показываться, чтоб не пришлось отвечать за браконьерство!

— За браконьерство? — Леуан скривил губы. — Да кто такому щенку поверит на слово?

— На слово, говорите, дядя Леуан? — Хадо щелкнул ногтем указательного пальца по объективу. — Вы думаете, собаки только у вас? У меня их здесь не три, а четыре, да еще косуля, спасающаяся от убийцы. Ха-ха-ха!

Леуана словно ударили обухом. Он как-то сразу осунулся, отвисла выдающаяся челюсть. На лбу и посиневшем кончике носа выступил пот.

— Хадо! Мы с твоим покойным отцом Кимыцом жили как братья! Я тебя как родного…

— Отпустите собак, дядя Леуан, не дразните их! — прервал Хадо.

Собаки бросились по следу давно ушедшей косули, и хозяин последовал за ними с ружьем наперевес. Хадо смотрел на согнувшуюся спину Леуана и молчал. Не знаю, что в ту минуту думал этот странный человек.

— Ты на самом деле снимал их? — заикнулся я.

— Снимал, Миха… только косулю, потому что не люблю снимать плевки, — сказал он устало и присел.

Он забыл о вершине Иально, о великом зареве, стоящем в утренние часы между небом и землей. Он прислонился спиной к каменной глыбе и чистил платком объектив фоторужья.

— Не слишком ли строго ты обошелся с ним?

Рука Хадо застыла на объективе. На меня уставились полные ужаса глаза мальчишки, рыдающего над пустой могилой дяди Гарси: «Заур, Миха!.. Этот негодяй Гитлер разбил жизнь бабушке Кудухон!»

— Мой отец вернулся с фронта с размозженным левым плечом и часто жаловался, что каждый раз, когда смотрит военные фильмы, у него ноет рана… Миха, у меня сейчас болит вот тут, — очертил он левый сосок указательным пальцем.

— И Леуану приходится расплачиваться. Отказаться от родного сына все равно что отсечь себе руку.

— Он не отсек себе руку! — Хадо исступленно замотал головой. — Но скажи, Миха: если он и отсек, то что от этого дедушке Бибо, Асинет, мне?..

— Заур сказал, что…

— Заур верит во все доброе. Заур верит и в то, что Хамыца, удирающего на «Волге», Хадо догнал на самосвале, но это не так.

— В жизни к человеку хоть один раз да приходит потребность искупить грехи.

— Поверь мне, Миха: нет такого чистилища, где бы могла очиститься душа Леуана!

— А заявление, поданное Леуаном об осуждении Хамыца?

— Это маневр, Миха.

— Маневр, говоришь? Неужели человек может так опуститься? О каком крике в лакированном гробу ты намекал Леуану?

Хадо заморгал рыжими ресницами.

— Испорчен день, Миха, и сорван поход на вершину Иально… Посвяти этот испорченный день мне… и Таймуразу!

Он поднял кожаный мешочек с провизией и аракой, перекинул через плечо фоторужье и пошел по долине против течения реки. В редком кустарнике азалии и граба пасся скот, поблизости куковала кукушка. Хадо осторожно перегнул кустик граба, вырвал из-под него гвоздику и сказал так, будто обращался не ко мне, а к земле:

— Я бы убил Хамыца, но меня удержала одна мысль. Вернее, это была мания, потому что мыслить я тогда не мог.

— Какая еще мания?

— Тебе с Зауром бабушка Кудухон никогда не рассказывала сказку о селении, где жители ежедневно хоронили своих земляков, отравленных ядовитой водой?

— Что-то не припоминаю!

— Так вот, Миха: был такой аул с единственным родником. Вода в нем была чистая, прозрачная, холодная, но беда в том, что один раз в сутки течение несло яд, и никто не знал ни об источнике яда, ни о времени, когда он выделяется. Пить отравленную воду, конечно, никто не хотел, но аул окружала безводная пустыня, и, не выпив воды из родника, аульчане хоронили бы не по семь, а семь раз по семь погибших от жажды. После долгих раздумий жители пришли к вещунье за советом, а она им: «Люди добрые, искоренять зло нужно с головы, а вы ему отсекаете хвост». Какую еще голову искать, когда вода вытекает из черных скал, что возвышались перед глазами? Так думали несчастные аульчане, но среди них был человек, который в один день похоронил всех домашних и любимую девушку, на которой хотел жениться. Приходит парень к старой вещунье и спрашивает: «Как пройти через порог?» Вещунья удивилась, откуда, мол, он знает про порог? «Видно, ты парень с головой, но если в сердце твоем нет зла, то не ходи. Все равно не пройдешь!» Парень пожаловался, что его гложет скорбь по любимой девушке и сжигает гнев на сатанинскую силу. «Тогда постучи семь раз копьем над тем отверстием черной скалы, откуда льется вода, и крикни во весь голос: «О Хурзарин