Живой обелиск - [24]
— Вспомнил, Хадо.
— Как ни странно, зло помутило мое сознание, но оно толкало меня не к Хамыцу. Где-то мерцала мысль, что истоки яда не в Хамыце, что он лишь жертва заносчивости и больного самолюбия, потому что все мальчишки рождаются одинаковыми… Мысль не моя, в этом меня уверил Таймураз… в людях он разбирался лучше меня. Понимаешь, Миха, я гнался за Хамыцом, а в ушах гремел голос Таму: «Ха-до-о-о! Куда ты? Вернись!.. Ты все перепутал!»
Ничего во мне не осталось, кроме инстинкта, заставляющего смотреть перед собой на полосу дороги. Удивительно, что вокруг во всем мире не было другого источника шума, даже машина мчалась с заглохшим двигателем, был только этот зов: «Хадо-о-о! Ты все перепутал!»
Хадо перевязал гвоздики тоненьким ивовым прутиком и, прикрепив букетик к фоторужью, пошел в сторону старого дуба.
— Мой отец, узнав о гибели отца и матери Таймураза, дяди Джета и тети Салимат, вместо того чтоб пойти и высказать соболезнование дедушке Бибо, взял деревянную кадушку и стал носить воду из Иори. Я тогда еще был совсем мальчишкой, но, глядя на окаменевшее лицо отца, думал: чего это он таскает воду из Иори, когда родник рядом, под дубом дедушки Бибо? Или он не видит, что выливает воду в бездонную бочку со щелями на боках?.. Он наполнял кадушку со стоном и кряхтением, а вода убегала. Ты понимаешь, Миха, такое бывает только во сне: хочешь разбежаться и не можешь сдвинуться с места.
«Отец, зачем ты таскаешь воду из Иори, когда родник рядом?» — спросил я.
«Так надо…» — сухо сказал он.
«Дай я буду таскать!»
«Не нужно!»
«Так бочка же бездонная!» — не отвязывался я.
«Знаю, сынок!»
«Дай я буду!»
«Нет, сынок, ты меня не заменишь!» — заскрежетал он зубами и пошел не к дедушке Бибо, а в собственный хадзар.
Тогда я был слишком маленьким и не понимал, что, занимаясь бессмысленным трудом, отец уходил от себя, чтобы забыть горе. Моя погоня тоже была бессмысленной, прочее я оставил там, у родника, вместе с Таму.
Я слушал Хадо затаив дыхание. И снова всплыли слова Заура: «Я боюсь за Хадо!» Мы обогнули аул и, миновав родник, направились к кладбищу. Теперь-то я догадался, куда и зачем он меня вел, но вернуться и собрать гвоздики было уже поздно.
— Отец всегда был оптимистом и реально мыслящим человеком. Он твердо стоял на земле, но, когда я вспоминал о его бездонной бочке, мне становилось страшно. Страшно, Миха, очень страшно лить воду в бездонную бочку. А я не хотел до конца разувериться в силе самого большого судьи — совести. Я обманулся, и эксперимент с совестью и Хамыцом обошелся мне очень… очень… — Хадо старался проглотить комок, подкативший к горлу.
Он остановился у провалившейся могилы и аккуратно положил несколько гвоздик в ее изголовье.
— Отца больше не будет беспокоить старая рана. Он лежит здесь! — прошептал он.
Потом он подошел к маленькому холмику. Развязал букетик. Ослепительно белые лепестки гвоздик падали на рыхлую землю бесшумно, как снежинки.
— Здесь кончается наш путь, Миха, — сказал Хадо.
Дождь размыл маленький холмик, края его покрылись морщинами. Сточная вода избороздила мелкими канавками притоптанную землю, перекосился крест, вырезанный из сердцевины дуба. Хадо поправил крест, разровнял под его основанием землю. Я слышал только тихое его посапывание и журчание араки, вливаемой в витой рог. Не знаю, когда это успел Хадо: на холмике, размытом дождем, лежали пироги, лук, соль, и он протягивал мне рог, наполненный аракой. Я взял у него рог и окропил аракой рыхлую землю. Он повторил то же, без слов. Мы сидели молча и слушали дыхание земли. Хадо резким взмахом головы откинул со лба упавшие пряди волос.
— Хамыца я обогнал у селения Мугално и, оторвавшись от него метров на тридцать, поставил машину поперек дороги. Проезжающих не было, свидетелей — тоже. Хамыц шел прямо на нас, а я не тронулся с места. Сидящий рядом хотел улизнуть, но я схватил его и прижал боком к закрытой двери машины. Нет, брат, сиди и смотри, как Хамыц расколет наш лакированный гроб!.. Кому охота смотреть смерти в глаза, стоять и ожидать лавину, стремительно летящую на тебя с гор? Я заставил его смотреть на смерть, идущую на нас, но Хамыц успел затормозить и передок его машины вдавил дверь нашей. Все происходившее до этого было забытьем, мраком, а налетающая смерть — окном, перед которым промелькнул потусторонний мир…
Могло ли такое ничтожество, чучело, высохший на солнце стебель папоротника хранить память о погибшем друге, об оставшемся в живых старике, о старом мозолистом дубе… вот об этом? — Хадо ударил сжатыми кулаками холмик и припал к нему лбом.
Он перевел дыхание, выпрямился. Потом вынул из аппарата кассету, засветил пленку и выбросил ее.
