Живой обелиск - [25]

— Вот жизнь человека в абстракции! Была и нет. Но она продолжает быть там, где-то за полем зрения, и, чтобы о ней знать, нужна память о нем, чистая, незагрязненная память, восстанавливающая черты ушедшего. — Он положил ладони на холмик и зашептал, глядя мимо меня, куда-то вдаль: — Жизни не бывает без времени и человека, человек умирает, а время продолжается. Слабость каждого человека в том и заключается, что он старается замкнуться, определиться в собственном времени. Уйду, мол, из жизни, и вместе со мной уйдет время, принадлежащее мне… К счастью, это не так. Человек уходит, и принадлежащее ему время остается пустым, но жизнь в том и состоит, что эту пустоту заполняет другой… У нас вот с ним было одно целое, неразделимое, и сейчас пустая половина давит меня, Миха… В отчаянии я забыл, что надо держать в памяти образ того, кто когда-то заполнял эту пустоту. Спроси всех нас троих: Хамыца, меня и того, кто кричал от страха, — мы все в один голос ответим, что защищали жизнь и память о ней. Но скажи, Миха: кто из нас имеет право исчислять время, вмещающее в себя жизнь человека?

Не успел он прийти в себя, как я выскочил из машины и оказался второй раз лицом к лицу с Хамыцом. Он шел на меня с ножом, как тогда. Думал, пусть льется вода в бездонную бочку, но не хотелось мне умереть так просто.

Я ударил Хамыца носком кирзового сапога в запястье. Отлетевший финский нож зазвенел под откосом. Инстинкт мне подсказал: туда бы и идущего сзади! Пока Хамыц, выхвативший из кармана револьвер, смотрел на карабкающегося по откосу отца, я прыгнул на него… Леуана я оставил там, под откосом, а Хамыца привез в Уджарму. В ауле думают, что удирающего на «Волге» Хамыца я догнал на самосвале…

Хадо подравнивал землю вокруг холмика. Так аккуратно мать укутывает свое дитя.

— О машине… то есть о лакированном гробе, и его хозяине Заур мне ничего не говорил…

— А что это меняет? Тут опять совесть. Я думал, что она измучит его, превратится для него в ад, но опять ошибся. Он даже знать о ней не хочет и ходит себе на охоту за косулями… Ты знаешь притчу о двух всадниках? — спросил он еле слышно.

— Нет, Хадо.

— Пришли к бедняку двое. Стучат в дверь копьями и кричат: «Открой!» Открыл бедняк дверь сакли. Перед ним два всадника одинакового роста. Если бы не свет солнца, то можно было бы принять их за близнецов. Видит бедняк: один из всадников сидит на белом коне. Края его белой накидки спускаются до самых копыт белого коня, а лицо сияет, как само солнце. Под вторым всадником черный конь, похожий на тьму. Из-под черного капюшона поблескивают глаза, словно свечи в глубоких черных нишах с полированными краями. Нос вдавленный, с широкими ноздрями, скул не различить: покрыты ли они кожей или блестят чернотой одни кости, опаленные на тихом огне? Белый всадник смеется, как солнце, а черный держится скромно и лицо прячет под черным капюшоном.

«Кто ты такой?» — спрашивает бедняк белого всадника, потому что на черного даже взглянуть не смеет.

«Я жизнь!» — отвечает он.

«А тот кто таков?»

«Я смерть!» — слышит бедняк скрипучий голос из-под черного капюшона.

«Тогда ты войди, а он пусть убирается ко всем чертям», — говорит хозяин белому всаднику.

Тот расхохотался во весь голос, и бедняку показалось, будто смеется не белый всадник, а он сам над собой.

«Э нет, добрый хозяин. Мне без него входить нельзя».

«Как это — нельзя?»

«А так! Без него и нам с тобой нельзя! Так что открывай ворота!»

«А жить-то где будете? У меня же хадзар тесный!» — испугался хозяин.

Белый всадник приложил свой перст к груди бедняка:

«Я буду жить вот тут и везде, а об остальном спроси его».

Бедняк покосился на черного, но тот высунул из-под черной сутаны костлявую руку и, схватив хозяина за мочку левого уха, прокрякал:

«А я буду спать вот тут, под мочкой твоего левого уха».

«И до каких пор ты там будешь спать?» — промямлил от страха бедняк.

«Хи-хи-хи! — захихикал черный всадник. — Слышишь, дружище, о чем он спрашивает? — повернул он свои светящиеся ниши к белому всаднику. — Я буду спать до тех пор, пока меня не разбудит моя половина. А это зависит от тебя, добрый хозяин!» Вот Таму! — Хадо сжал правую руку в кулак и, повернувшись ко мне, добавил: — А вот Асинет!.. Мой Таму и моя Аси!.. Они мне нужны были вместе, неразлучно. Теперь правой руки нет, ее отрубил тот черный всадник, что спал под мочкой левого уха… тот, которого разбудил я сам и который хочет свалить дедушку Бибо.

Какая-то сила заставила меня встать на колени и протянуть через холмик руки.

— Нет, Хадо, черного всадника разбудил не ты! Его разбудил тот, кто развлекается по воскресеньям охотой на косуль.

— Миха, я не могу оторваться от бездонной бочки!.. Меня засасывает то место, которое заполнял… Таму! Не знаю, что будет с дубом, с дедушкой Бибо, с дорогой, застывшей на одной точке! Мне уже неудобно ездить в Телави… по поручениям чабанов! Скажи, Миха, с чего начать и к чему идти?..

— С ломки проекта Заура, — сказал я, не задумываясь.

Хадо опустил руки и быстро заморгал, будто только что вышел из темноты и не видел меня. Потом по его веснушчатому лицу промелькнула тень улыбки.