Живой обелиск - [26]

— А это разве возможно, Миха? Ломать проект не просто!..

— Все возможно, Хадо, во имя человека!

— Я буду работать днем и ночью. Если на это пойдут Заур и Асинет, то я буду работать круглые сутки!.. Клянусь памятью моего отца, пустыми могилами дяди Гарси и твоего брата Бего! Я буду работать за себя и за Таму! — шептал Хадо.

IX. АСИНЕТ И Я

Сегодня там, у маленького холмика, размытого дождем, должна быть Асинет, потому что они с Хадо к нему ходят через день. Ну да, это факт: они остерегаются встречи у могилы. Ночью перед моими глазами стояло лицо Хадо, а сейчас я иду на кладбище без него. Имею ли я право быть свидетелем свидания живой с мертвым? Не знаю… Но мне надо увидеть Асинет и выполнить поручение дедушки Бибо.

Не легко чувствовать затылком дыхание черного всадника и слышать лязг его костей. Он раздувает угли, не успевшие покрыться пеплом после гибели Таймураза.

Я показывал Зауру перочинный нож с белой рукояткой.

— В нашем ауле знают только инженера Заура, но еще никто не подумал о том, что у этого инженера может оказаться такое же сердце, как, скажем, у лежащего там, за дубом. Ты тоже из них, Миха! — сказал он и ушел.

Иду мимо старого дуба.

«Тинг-танг-тонг!»

Осталось несколько шагов, но мне что-то мешает идти. Может, тот же черный всадник? Он меня преследовал всю ночь, хихикая, постукивая своими костями. А Хадо ничего не нужно, кроме улыбки дедушки Бибо!

Мечта, видимо, потому и сладка, что она далека от мечтателя. Смысл мечты в ее несбыточности. Я мечтаю, о беспробудном сне черного всадника в черной сутане, но не видно белого, с круглым, как солнце, лицом. Страх перед черным заставил Асинет захлопнуть перед ним двери, но она забыла, что вместе с ним за дверью оставила и белого…

Асинет обогнула родник и направилась к холмику. У нее на плече кувшин с букетиком гвоздик в горлышке. Девушка остановилась, еще раз оглянулась вокруг, потом наклонила кувшин, и из горлышка на холмик мягко упали гвоздики.

Хорошо бы вернуться, но меня удерживает поручение старого Бибо. «Отдай Асинет!» У нее дрожат длинные косы на спине. Временами, чтобы глубоко вздохнуть, Асинет поднимает лицо. Она сидит рядом с холмиком, руками обхватив кувшин.

Смех и плач!

Разве смех всегда выражение радости, а плач — горя? Разве смех Асинет у дуба был радостью?

Смех и плач!

Не вы ли держитесь друг за друга, как всадники из притчи Хадо?

В детстве мы с Зауром не раз наблюдали женщин-плакальщиц, сидящих у праха близкого человека. И через какое-то время нам казалось кощунством видеть тех же плакальщиц смеющимися. Где же грань между радостью и горем, удивлялись мы. И не находили ответа. Уходя на фронт, мой брат Бего и брат Заура Сико пели походную песню со слезами на глазах. И мы опять удивлялись: неужели песня может быть одновременно выразительницей горя и радости? Когда мы спросили об этом бабушку Кудухон, то ее удивила наша глупая неосведомленность в простых житейских вопросах: «Эх вы, Астаноглы и Карабоглы! Хоть у вас на четырех плечах две головы, но ума в них не наберется и для одной стоящей! Разве может прийти радость без горя или горе без радости? Они как два конца одной веревки! Потянешь один конец — и другой тянется за ним. Разрубишь веревку пополам, все равно она останется с двумя концами!» — сказала бабушка.

Кудухон не знала свойства магнита, а то бы она объяснила, что, как ни измельчай его, каждый кусок остается с двумя полюсами. Что земной шар, сама земля — огромный магнит, и без двух разнозначных полюсов она сойдет с орбиты, а это повлечет за собой галактическую катастрофу.

Так неужели мир человеческих чувств тоже имеет два полюса и крах одного из них влечет за собой крах противоположного?

Я тяну конец веревки, на котором, по словам бабушки Кудухон, висит добродетель. Вернее, хочу тянуть, но не могу. Хочу думать о белом всаднике… о том, как в детстве мы с Зауром в затонах Иори голыми руками ловили рыбу… По утрам мы шли за лососью, плывущей против течения до самой Бочормы, и, затаив дыхание смотрели на рыбу, прыгающую против струи водопада. Но как ни тяни веревку, противоположного конца еще не видно, и я вынужден быть свидетелем смеха и плача и странного свидания живого с мертвым.

Асинет привстала, хотела уйти, но, увидев букетик гвоздик, положенный мною на могиле, остановилась.

— Простите, Асинет! — пробормотал я.

— Я бы предпочла быть здесь одна, — сурово сказала она.

— Но вас было двое!

— Ему уже ничего не надо! И мне тоже!

— Вчера холмик подравнивал Хадо.

— Считайте, что Хадо — это тоже я!

«Хадо — это тоже я! Странно!»

— А дедушка Бибо, старый дуб, Заур… я?

— Дедушка Бибо, старый дуб, Заур, вы? — повторяла она шепотом.

— Да, Аси. — Я достал из кармана перочинный нож. — Дада просил передать вот это!

У нее вспыхнули глаза.

— Мой подарок совершил свое роковое дело и вернулся обратно ко мне! Что еще вам поручил дада?

— Еще он поручил сказать, что дорога будет памятью тому, кто лежит под этим маленьким холмиком.

Где-то в чаще заговорила кукушка. Асинет загибала пальцы. Кукушка замолчала после семи. Потом начала куковать снова, и Асинет, потеряв счет, пристально взглянула на свои руки.