Живой обелиск - [27]
— Мне по ночам не дает покоя всадник, — вдруг сказала она.
— Какой?
— Черный.
— Откуда вы о нем знаете?
— Мне о нем рассказывал Хадо. Он спит у каждого под мочкой левого уха и не просыпается до тех пор, пока его не разбудят…
— Не надо о нем!
— Хадо мне доказывает, что черного всадника разбудил он.
— Это неправда, Асинет.
— Да, это неправда. Его разбудил не Хадо, а я… вот этим перочинным ножом, а Хадо любит брать на себя чужие грехи… это у него с детства, еще с тех пор, когда они с Таму возили меня на ишаке. Ведь правда, что черного всадника разбудила я, я, а не Хадо!
— Нет, Аси! Его разбудила не ты. И не Хадо.
— А кто же? — прошептала она.
— Об этом тебе скажет Хадо.
— Вы еще не знаете Хадо. В вашей памяти он, наверное, остался мальчишкой, несущим лоскуток черного бархата…
— Он остался тем же мальчишкой…
— Если бы так! Я не помню ни отца, ни матери, ни братьев, ни сестер. Бибо был для меня отцом и матерью. А Таму и Хадо! Не знаю, кем я была для них. Я вам сказала: «Хадо — это тоже я!» Это неправда, я должна была сказать: «Хадо и Таму — это тоже я!» У нас не хватало проницательности увидеть горе, скрытое под вечной ласковой улыбкой Бибо. Я не была посвящена в это горе, пока не начала рвать корни старого дуба зубцами ковша…
Асинет заплакала…
— Бибо часто повторял: «Терпели и потерпим! Слава создателю!» Теперь этого не услышишь от него… его сломили они… инициалы, тяжесть этой детской игры, — сказала она сквозь слезы.
Указательным пальцем Асинет написала на рыхлой земле те же инициалы, потом провела по ним ладонью и легко похлопала бугорок.
— Я помню, как они с аттестатами бежали из Гомбори до самого Уалхоха, чтобы сдать последний экзамен у Бибо, а потом действовать по велению Ее величества совести. Так и сказал Хадо: «По велению Ее величества совести!» Тогда-то я и подарила Таму вот этот… Глупо все, глупо! Таму любил шутить: «Эту благословенную машину потому и люблю, что она с аппетитом уплетает куски». Если бы не Таму и не работа, наверное, не пережил бы Хадо смерть своего отца, а сейчас не знаю, что его спасет! После этого рокового дня во мне вспыхнула какая-то ярость. Я не могла равнодушно смотреть на дерево, послужившее плахой для Таму… Хотела выплеснуть на него зло. Потом догадалась: моя ярость похожа на злость собаки, которая грызет камень, брошенный в нее путником… Я убедилась, что хотела убить живой обелиск, живую летопись Бибо… Хадо вам говорил неправду, он ехал не в Телави, он не хотел присутствовать при гибели старого дуба. Стальной уаиг Таймураза молчит, и Заур молчит.
— Стальной уаиг Таймураза не может молчать, так хочет Бибо!
У Асинет вспыхнули глаза.
— Тогда должен умереть старый дуб, так предусмотрено проектом Заура.
— Вам вместе с Хадо надо сделать то, чего не успел Таймураз.
— А что будет с обелиском?
— Обелиск должен жить.
— Но тогда должна умереть дорога!
— И дорога оживет… и ты не будешь ходить на свидание с мертвым, чтобы не снился всадник в черной сутане.
Она сжалась в комок.
— Где Хадо? Вы не видели Хадо или Заура?.. Их ищет Бибо.
— Хадо сказал, что он придет к даде и старому дубу, чтобы изменить проект Заура.
Асинет полоснула меня своими черными глазами:
— Как вы сказали?
— В счет непредусмотренных работ Хадо будет сидеть за рулем самосвала днем и ночью… чтобы спасти дуб.
— Этот не отступит! Скажите, Миха, — Асинет первый раз обратилась ко мне по имени, — а где пройдет дорога?
— Это решите вы с Зауром и Хадо.
— С Зауром и Хадо?
— Да, с Зауром и Хадо.
Лицо Асинет осветила улыбка…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Спустя год я получил телеграмму из аула Уалхох:
«Заканчиваю дела, не предусмотренные проектом строительства дороги. Срочно приезжай. Заур».
Я разыскал свою дорожную сумку.
За новым мостом через Иорскую дамбу, в конце аула, дорога изогнулась, как тетива, в ее дуге по-прежнему стоял старый дуб с мозолистым стволом. Он гордо взирал на Иорскую долину и высокую гору Иально, что возвышалась над ним. «Эх вы, строители, не могли свалить одно трухлявое дерево!» — бормотал недовольно шофер, ловко управлявший машиной. Но что мне недовольство одного человека!
Мальчишки, встретившие меня у родника, сообщили: сегодня у бабушки Кудухон и Бибо праздник: женятся Асинет и Заур.
Я кинулся искать Хадо, и, когда застал закрытым деревянный дом старого Кимыца, на сердце стало тоскливо. Я тупо смотрел на большой ржавый замок, висевший на ветхих дверях. «Дядя Миха, он уехал не навсегда. Он вернется в отцовский дом!» — кричали мне в ухо дети, ходившие за мной. Из общего гама детворы я узнал, что Хадо уехал на целину, даже не повидавшись с Асинет и Зауром.
Уехал этот странный человек и унес в сердце тоску, которую он скрывал от всех. Не обмолвился о ней и я, потому что знаю: такие люди, как Хадо, эту тоску будут скрывать всю жизнь, но не станут соперничать с мертвыми.
Перевод Б. Авсарагова.
ПЛАЧ ДЗЕРАНА
Повесть
От свидетелей тех событий остались в живых бабушка Марико, дядя Иорам и Дзеран.
Безмятежным сном детства растаял в наплывах моей памяти Арчил. Я застал лишь его коня Дзерана, которого мать Арчила, Марико, чуть свет водила к реке. Марико и по сей день оплакивает Арчила, а Дзеран после него никому не разрешает седлать себя. Так говорят у нас в ауле.
