Живой обелиск - [22]

— Хадо, я готов! — сказал Заур.

— Слава всевышнему, он вам зачтет вашу расторопность! — Хадо шутливо воздел руки к небу.

— Хадо, вы идите с Михой на вершину Иально, а я поеду в Калак по делам, — сказал флегматично Заур.

Бабушка Кудухон положила нам в пастушью кожаную сумку вчерашние пироги, араку в пол-литровой бутылке, щепотку соли, завернутую в тыквенный лист, свежий зеленый лук.

Хадо шел впереди. Всплывающее за горизонтом солнце постепенно окропляло восток розовым светом, а новорожденная луна, висевшая над Иально, как турецкая сабля, еще не успела растаять. Ветерок доносил мягкий плеск реки. Застывший под высоким грабом Хадо схватил меня за руку и показал на дерево. Щебетание совещающихся птиц прекратилось мгновенно. Воцарилась тишина. Улыбающийся Хадо шагнул на цыпочках вперед. Как только он потянул за собой меня, снова вспыхнул птичий гам.

— Это они спорят о встрече с солнцем. Не догадаются взлететь на вершину Иально! — шептал со смехом Хадо.

На лысой Иально уже ломались первые лучи, а в ложбинах Иорской долины еще держалась светло-серая мгла. Водохранилище дышало свежестью, лесистые хребты загорелись искристым пламенем. Хадо прицелился фоторужьем в переплетающиеся спицы солнца и пробормотал недовольно:

— Миха, всевышний уже не примет наши заявления.

— А мы постучим посильнее.

— Ничего у нас не получится, у него строгие законы. Прошло мимо нас еще одно чудо природы!

За рекой, на заросших кустарником склонах Иально охотничьи собаки травили дичь, заливистый лай разгонял утреннюю дрему. Жалобный писк временами переходил в злое тявканье, видимо, дичь ускользала от собак. Из леса на поляну выскочили испуганная косуля и три собаки. Косуля бежала с высоко поднятой головой и жалобно блеяла. Бежать уже было некуда, потому что путь косуле преграждало водохранилище с камышовыми берегами. Бедняжка бросилась в камыши, и мы видели, как она с фырканьем поплыла к нам. Собаки, заливаясь лаем, бегали вокруг камышей, но лезть в воду не решались. Запыхавшийся охотник в брезентовом капюшоне и резиновых сапогах с высокими голенищами исчез в камышах, слышен был шум и треск зарослей. Потом шум стих, и из-за густой стены камышей высунулось дуло ружья. Хадо крикнул:

— Не стрелять!

Он прицелился своим фоторужьем в охотника, взявшего на мушку косулю.

— Хадо не любит пустой болтовни! Если вы хотите унести свою пустую тыкву целой, то уберите ружье и собак! — пригрозил он.

Ствол ружья опустился, а когда из камышей высунулась голова с капюшоном, я узнал своего старого знакомого. Он смотрел на нас со страхом и любопытством.

— Уберите своих собак, не то я их пристрелю! — повторил Хадо.

Браконьер перекинул ружье через плечо, вылез из камышей и позвал собак.

Косуля выплыла из воды и скрылась в чащобе.

— А теперь, если не хотите, чтоб я вас отвел за браконьерство в милицию, убирайтесь отсюда и спрячьте свое рыло!

Голос Хадо теперь уже был спокоен. Успел ли он снять косулю и охотника, целившегося в нее из камышей?

— Один негодяй испортил нам поход, — грустно произнес Хадо.

— Да, Хадо. А другой негодяй — Гитлер — испортил жизнь бабушке Кудухон!

Хадо вздрогнул, его рука застыла на ложе фоторужья. Потом он посмотрел на меня доверчиво, но испытующе.

Когда-то в детстве мы с Зауром и Хадо похоронили черную бумагу, извещавшую гибели дяди Гарси. Впереди с этой мрачной ношей шел Заур, за ним следовали мы с Хадо. Даже в трагических случаях осетин старается скрыть слабость, и мы шли с застывшими лицами. Хадо был младше нас, но война заставила его повзрослеть за короткое время, и он шел с нами как мужчина. Я по сей день не могу понять, откуда у мальчика появилась такая недетская мысль: «Заур, Миха, а ведь покойника так на кладбище не несут!» Мы с Зауром спросили друг друга глазами: как же нести покойника, если мы хотим похоронить его тихо, без шума?.. Мы могли сделать гроб, но тогда о гибели дяди Гарси узнал бы весь аул. Хадо исчез и через некоторое время вернулся с лоскутом черного бархата. У меня помутилось в глазах. Я видел только черный бархат, развернутый на протянутых ладонях Хадо. Он шел впереди, и я помню, как у него дрожали маленькие плечи и как, глядя на черную бумагу, он еле сдерживал слезы. Мы похоронили черную бумагу вместе с лоскутом черного бархата. Потом отвернулись от пустой могилы и тихо заплакали, но Хадо не выдержал и зарыдал в голос, протяжно, не по-детски: «Заур! Миха! Это негодяй Гитлер разбил жизнь бабушке Кудухон!»

— Ты ничего не забываешь, Миха!

А браконьер не убрался и не спрятался. Он шел через мост и вел на привязи рычащих, не остывших от погони собак.

— Вот и сам падишах! — буркнул Хадо.

— А ты не узнал его, когда целился из фоторужья? Посмотри на его брезентовый капюшон. Он напоминает кобру, приготовившуюся ужалить…

Собаки рвались вперед и волочили за собой хмурого хозяина.

— Дядя Леуан! А я вас не узнал! — усмехнулся Хадо.

— Не подходи, разорвут на куски! — рявкнул Леуан.

Он смотрел на фоторужье разочарованно: его обманули, напугали фоторужьем, а косуля ушла. «Вот если бы я разобрался вовремя! Поплясал бы ты у меня, своенравный сын Кимыца!» У него посинели губы.