Живой обелиск - [20]

Сидящий под деревом дедушка Бибо напоминает мне человека, самовольно пришедшего на заклание.

«Тинг-танг-тонг! Тинг-танг-тонг!» — капают слезы из обнаженных корней.

Старый Бибо сидит, точно сросся с деревом. Он жадно курит трубку.

— Гость дорогой, здравствуй! — мерцает улыбка в потухших пепельных глазах.

— Мир вам, дедушка! — отвечаю я на приветствие и присаживаюсь рядом.

Бибо вытряхивает пепел из трубки, набивает ее душистым самодельным табаком. В глазах искрится отражение огонька зажженной спички. Дым, голубой струйкой вьющийся из трубки, теряется в шелестящих листьях.

— Заклинаю тебя именем твоего отца Кудзага, не осуди нас за вчерашнее! — говорит Бибо.

— За что, дедушка?

— За слабость, сынок! Мы часто не можем скрыть слабость и ею отпугиваем ближних!

— Боль души не скроешь, дада, она кричит сама за себя!

Трубка застывает у него во рту, он смотрит на меня с удивлением.

— Когда человек превращается для ближних в боль, то такому человеку лучше не жить! Для жизни, видно, я — сплошная боль, которую нужно снять. Я полагаю, Заур и Хадо обязаны строить дорогу, этого требуют горы. А они сбежали и не показываются на глаза старому Бибо. Чего им скрываться? Дорога строится на благо всего ущелья. В таком большом деле не стоит считаться с двумя дряхлыми стариками. Нужно смести все, что мешает жить и радоваться жизни! Ты не осуждай меня, сынок!.. Все бы стерпел, но что делать вот с этим?.. Как нам быть с такой свежей раной?.. Посмотри-ка, она еще не успела зажить! — бормотал Бибо как безумный и водил ладонью по свежим буквам.

— Эту дорогу не будут строить ни Заур, ни Асинет, ни Хадо! — сказал я твердо.

«Тинг-танг-тонг!» — Это плакал старый дуб. Бибо приложил щеку к его свежей ране.

— Он был маленький, слабый, немощный, одинокий, как я; думал — погибнет, не устоит… Взял да унес из леса, посадил вот здесь. Откуда мне было знать, что когда-нибудь потомок моего потомка в этих местах будет прокладывать дорогу!.. Не предусмотрел, посадил и сказал ему в назидание: вот ты, вот я! Посмотрим, кто выносливей!.. Ох, какой я был сумасброд!..

«Тинг-танг-тонг!»

— Беда гналась за нами на скрипучей арбе и нагоняла беспощадно, но мы выжили, потому что временами приходила и радость! Она залечивает раны, восстанавливает иссякшие силы… Свержение царя праздновали вместе… вот тут… Посмотри, сынок, разве не видно! Да, да, сынок, но я тебе покажу, как мы просчитались! — Теперь он уже тыкал указательным пальцем в похожую на клин вертикальную зарубку. — А тут опять горе взяло верх. Осетией завладели меньшевики. Все это я храню здесь, в сердце… И вот здесь! — обвел Бибо ладонью ряды зарубок.

Справа шел ряд горизонтальных зарубок, их было меньше. Слева, как клинья топора, свисали вертикальные зарубки.

Дрожащая рука Бибо перемещалась то в одну сторону, то в другую.

— Вот здесь в моем бедном хадзаре закачалась колыбель. А вот здесь опять радость и благодать… радость и благодать. — Скользившая вниз рука вцепилась в нарост коры, пальцы судорожно сжались. — А вот тут я застал свой хадзар сожженным дотла… И были опять плач и горе, плач и горе… — В эту минуту Бибо походил на прорицателя. — Их было много, их не счесть, а нас двое! Как я мог сидеть здесь сложа руки и ждать мира, когда решалась судьба всей Осетии!.. Пришлось маленького Джета с матерью оставить дома… Посмотри сюда и запомни, сынок! — Бибо впился глазами в зарубку, слившуюся гранями с другими. — Вот! Разве она не говорит сама за себя? Разве по этому клину не видно, как в те черные дни нас с твоим отцом, Кудзагом, меньшевики и белогвардейцы прижали к скалам Чеселта, когда мы спасали беженцев? — Он запнулся и долго не мог произнести ни слова. — У меня в памяти смех одной женщины. Накануне она отнесла еду тем, кто преграждал путь карателям Валико Джугели, и, вернувшись обратно, застала сгоревший хадзар и труп своего маленького сына. Женщина положила почерневшего мертвого ребенка у разрушенного очага и безумно смеялась: «Таму, мой мальчик, как ты вырос за это короткое время!»

Бибо не замечал, как я поднес зажженную спичку к его потухшей трубке.

— Разве такое забудешь! И решил я: если после Джета у меня появится еще ребенок, то он непременна должен быть Таму… Таймураз…

Я хотел попросить его не продолжать горький рассказ, но не смог.

— Не зря говорят: человек думал и обсуждал, а бог над ним смеялся. Возвратившись, я не застал хозяйку в живых. Пламя опалило одну сторону дуба, осиротел маленький Джета, где-то на дереве мяукала бездомная кошка… — Бибо водил пальцем по старым зарубкам: не пропустил ли какой-нибудь случай. — Джета подрос, я новый хадзар построил. Женил мальчика, и, когда невестка подарила мне внука, я забыл о старой боли, потому что воскрес маленький Таму, которого мать провожала на тот свет со смехом…

Бибо посмотрел на меня исподлобья. Мне стало не по себе.

— Шел путник по дороге и нашел высохший на солнцепеке, выветренный человеческий череп. Решив предать его земле, продел в его глазницу посох. Поднимая находку, путник заметил на лбу черепа надпись: «Меня ждет худшая участь». «Какая же еще худшая участь может тебя постичь?» — подумал путник бренного мира. Смысла загадочной надписи он так и не понял, а хоронить череп с неразгаданной надписью не захотел. Он его-таскал так долго, что ему осточертели и надпись, и сам бесполезный груз. Увидев однажды костер, разведенный мальчишками у дороги, он бросил череп в огонь. И только тогда понял путник смысл надписи: не нашелся человек, который бы предал земле хотя бы жалкий череп когда-то жившего на ней человека…