Жила в Ташкенте девочка - [39]

— Не лезьте в окно! — зашептала я гостям. — Бабушка с крыльца увидит!

Тогда все, кроме Полкана и Юрки, полезли под кровати. И тут я сообразила, что бабушка не стучала бы: у нее ключи.

— Тихо вы тут, — сказала я строго гостям и подбежала к окну.

Я только выглянула — и с криком вскарабкалась на подоконник и выпрыгнула во двор. На крыльце стояла мама. Она была серой от пыли; несложный багаж ее в парусиновом мешочке, который бабушка называла почему-то по-иностранному «портплед», лежал у ее ног. Она не видела меня и терпеливо ждала, когда ей откроют на стук. Слыша чьи-то голоса, мама только удивлялась, почему мы среди белого дня заперлись в доме.

— Мамочка, мама! — завопила я, с размаху бросаясь к ней. — Милая моя! Хорошая мамочка!

Я обняла маму и прижалась к ее запыленному платью. Я даже не тянулась к ней с поцелуями и ласками. Главное было ухватиться за нее и почувствовать, наконец, что она здесь. Мама тоже была рада меня видеть, ерошила мои и без того лохматые волосы и смеялась.

— Мама, здесь тебе жарко, полезем в окно! — спохватилась я наконец.

— Почему? А где же бабушка? Где же ключи?

Я объяснила маме, каково наше с ней положение.

— Я тебя подсажу, мамочка, тут ведь невысоко, — уговаривала я, думая, что маму, как и всех взрослых, пугает перспектива такого необычного проникновения в дом.

Но мама только вздохнула.

— Ну, или пан, или пропал! — сказала она, подтянулась на руках и очутилась в комнате.

Ребят не было видно, а Полкан сразу бросился со своими ласками к маме, а заодно уж и ко мне. Но я его быстренько подсадила на подоконник, и он, спрыгнув, начал радостно носиться по двору — надоело ему с непривычки в комнате. Мама сбросила запыленную обувь и села, наслаждаясь прохладой. Она меня принялась расспрашивать о домашних делах, но я все время чувствовала шорохи со всех сторон и беспокойно озиралась.

— Что с тобой? — удивилась мама.

И тут из-под кровати раздался сердитый голос Юрки:

— Пусти меня, мне надоело в гостях, пусти!

И сначала высунулись из-под длинного пикейного одеяла Юркины маленькие пятки, а потом и вся его крохотная фигурка стала выплывать задом наперед, пока не показался стриженый затылок. Мама от неожиданности даже рот открыла. Но самое главное — все остальные сочли Юркин громкий возглас за сигнал отбоя, и из всех щелей полезли мои гости: Галя, Валя, Володька, Фая, Глаша. Они робко и вежливо здоровались с мамой:

— Здравствуйте, тетя Лена! — и теснились у окна.

Мама так смеялась при каждом новом появлении, как будто никогда в жизни не видела ничего более приятного и смешного. Постепенно все тоже осмелели, а Юрка полез даже было к маме на колени, но она спохватилась, что надо смывать с себя пыль и переодеваться. Тут все попрыгали из окна, а Эмилия Оттовна, которая, оказывается, со своего крылечка давно наблюдала все происшествия в нашем доме и видела, каким путем мама проникла в комнату, очень громко и ядовито произнесла:

— Нынешние дамы не хуже уличных мальчишек лазят в окна! — и хлопнула своей дверью.

Володька-Лунатик и Валя развели мангалку, натаскали в котел воды. Мама пока плескалась под умывальником, смывая верхний слой пыли с лица и рук. А я сосредоточенно шевелила губами. Злость на Эмилию Оттовну на какое-то время даже заглушила волну ликования, вызванную маминым появлением. Я забыла всякие запреты. Я схватилась за мамин портфельчик, вытащила оттуда листочек бумаги, с одной стороны исписанный, и написала на нем крупными нетерпеливыми буквами:

Эмилия Оттовна,

Вы, наверное, идиотовна.

Если мама устала с дороги,

Для чего ей стоять на пороге?

Дамы пенсне привязывают к уху,

А в маме нет даже дамского духу.

Пролетарии всех стран, соединяйтесь!

С чувством глубокого удовлетворения я сложила свое новое произведение и сунула в карман. Теперь я отвела душу и могла продолжать наслаждаться жизнью. Но время шло, и вот-вот бабушка вернется домой, а тогда до самого вечера маму не увидишь наедине. И я, отведя от маминого лица пряди волос, которые она расчесывала, спросила ее:

— Мама, ты думаешь про меня, что я врунишка?

— Что с тобой, конечно, нет, — серьезно ответила мама, глядя мне в глаза.

— Если я скажу тебе, ты поверишь мне?

— Если ты скажешь правду, я сразу пойму, что это правда. А шутить сейчас ты не будешь, ведь мы давно не виделись, да?

— Правду скажу! — воскликнула я.

Вода в котле кипела, о чем нам то и дело напоминали ребята. Мама так и не заплела свои волосы, сидела и слушала про сундук и Полкана, про Ивана Петровича, про общий смех и недоверие, про мое путешествие по городу.

Я не умела выбирать главное, и маме пришлось узнать все подробности, вплоть до запомнившихся мне стихов о холерном вибрионе.

— Повтори хорошенько, что сказали про оружие! — прервала меня мама.

— Надо перевозить, сказали. Сказали, что не найдут. Что нам не найти его. Нияз, говорят, там вырос, а ничего не заметил. Они там давно хранили всякие английские вещи. Череванов давно с англичанами… Ну это…

— Понятно, — сказала мама.

— Мама, — спросила я нерешительно, — а Володьке не опасно? Ведь они туда сегодня переезжают?

— Не думаю. Ведь он сказал, что если Агафья Семеновна узнает, тогда он ей отомстит, а ведь они ни о чем не догадываются — ни Володька, ни его мама. Ты ведь им не говорила?