Жила в Ташкенте девочка - [37]

НЕВОСПИТАННОЕ ЯБЛОЧКО

Утром я узнала, что еще вчера Иван Петрович прибежал домой и стал собирать вещи. Володькина мама рассказала бабушке:

— В детском доме работает Иван Петрович завхозом. Ну, дают ему комнатку. Ему и сторожу, а в домике-то всего две комнатки. Ну, да нам тесно не будет. Потому что мы привычные. А только из вашего двора тоже уходить жалко. Привыкла как-то, и вы добрые люди, и хозяева, и Малышевы. И Оттовна эта, как ее… Емелья, что ли? Вот не выговорю. Тоже сердечная какая женщина. Ничего. Скучать буду там.

Бабушка, наверное, в душе не очень-то любила Эмилию Оттовну — это уж я по всему догадывалась. Но она про всех говорила всегда хорошее и поэтому теперь, поджав губы, подняла плечо и сказала:

— Оч-чень сердечная.

Потом она стала угощать Лунатикову маму чаем и советовать ей, как перевозиться. А я ушла.

— Володька, — сказала я Лунатику, когда разыскала его возле разломанного забора, — зачем вам уезжать с нашего двора, а? Ну, чего там? Там плохо.

— Ну да! А ты видела?

— Не видела, а все равно, зачем тебе уезжать, а? Там опасно как-то.

— Чего-о — опасно?

— Ну, — замялась я, — там, может, купальня побольше нашей, глубокая — еще утонешь; сад, говорят, большой — еще заблудишься. Или украдет кто, а?

Валька, который теперь играл все больше с Лунатиком, удивленно посмотрел на меня и всё хотел понять, куда я клоню.

— А у нас, — подыскивала я новые доводы, — у нас тебя все так любят, все привыкли. Валька вот больше всех тебя любит, а? Не уезжай!

Валька сразу расчувствовался и сказал:

— Я его больше всех люблю и тебя тоже. Я уже давно не сержусь.

Но мне было не до примирения. Я даже и забыла, что мы в ссоре.

— Чего тебе уезжать, там будете жить в доме только вы да сторож. Хорошо, что ли? А тут все, тут весело.

Володька-Лунатик подтянул штаны, вытер кулаком нос и задумался. А я просто дрожала при мысли о том, что Володьке и его маме придется жить в отдельном домике с Иваном Петровичем. Тут во дворе тесно, ничего не сделаешь. А там они будут одни, без всякой защиты, с этим разбойником, с этим белым! Я теребила свое платьишко, шмыгала носом, в общем, еще минута — и я могла бы заплакать.

— Да я чего! — сраженный вконец, сказал Лунатик. — Ведь они меня не послушают. Он вчера прибежал домой такой чудной, все торопился, все какие-то бумажки жег в плите, нашу скатерть прожег — с плиты-то не снял, во-о какая дыра! Потом маме говорит: «Вещи все бросай, не нужны. Там возьмем из детдома. А это тряпье бросай». А мы сказали… Ну это мама сказала: «Это не тряпье, это мы с нашим папанькой наживали». Ну, он тогда ничего. «Ладно, говорит, бери».

Я вдруг повернулась и, словно забыв про Володьку, ушла. И чего я время тратила, ведь он-то ничего не может сделать! Пошла к Володькиной маме.

— Тетя Агаша, а зачем вам уезжать? Разве здесь плохо? Вот бабушка вас очень любит, и Эмилия Оттовна тоже очень вас любит, — изо всех сил хитрила я. — А что вы в кухне живете, а мы в комнате, так бабушка вас пустит, и вы тоже будете жить… А знаете, ваш папа пусть там живет.

— Смотрите на нее! — раздался голос Эмилии Оттовны. Она, оказывается, все слышала из своего окна. — Какие дети! Всюду лезут. Такие невоспитанные дети! Ну чего ждать! Яблочко от яблони недалеко падает! О боже!

Это было уже слишком. Яблонька — это мама, а яблочко — это как будто я. Я сразу, конечно, поняла. Но как она может говорить, что я невоспитанная, и упоминать при этом еще маму! Я просто вспыхнула вся и забыла, почему и для чего я так стараюсь. Глядя прямо в лицо Эмилии Оттовне, я не сказала, а выкрикнула:

— Ваш Виктор предатель! Он изменник! Он подлый! Так ему и надо…

Эмилия Оттовна отшатнулась от окна, затем вернулась и захлопнула его. Володькина мать укоризненно покачала головой и, не глядя на меня, пошла к своей двери. Я подняла глаза и вдруг увидела Виктора. Он стоял возле калитки и молча слушал, что я тут такое говорила.

Убежать за Володькиной матерью? Тогда Виктор подумает, что я еще трусливее, чем он, раз говорю правду только потихоньку. Я упрямо стояла у куста шиповника и срывала лист за листом. Из одной неприятности я попадаю в другую. Ну что же… Таня про него говорила, что он червяк? Говорила. Он был с Осиповым — был. И теперь трусит. А я вот нисколько не боюсь. Пускай подойдет. Правду надо говорить? Надо. Мое смущение не то что прошло, но Виктор, идущий от калитки в мою сторону, уже не вселял в меня такую растерянность. И я даже голову перестала опускать. И так увлеклась своей решимостью не быть трусихой, что как стояла на самой дорожке, так и забыла посторониться.

НИКТО МЕНЯ НЕ ВЫДУМАЛ

— Здравствуй, богиня правосудия, — сказал вдруг, остановившись возле меня, Виктор.

Я заметила, что сегодня он шел прямо, не так тяжело передвигал ноги. И голос его, хоть и тихий, все же был спокойный и ровный. Как будто он совсем перестал бояться. Впрочем, может быть, он всегда так говорил. Я ведь до сих пор не слышала его голоса.

— Кто же это сказал про меня такие страшные вещи? — как будто даже улыбаясь, спросил он.

— Это я.

— А тебе кто сказал?

— Я сама знаю, — совсем тихо прошептала я.

— Ты! Сама! — вдруг засмеялся Виктор. — А тебе не приходило в голову, что ты не что иное, как продукт моего сознания?