Жестокий броманс - [48]

Таджик почтительно отступил на шаг.

– А ты можешь объяснить, какого хуя твои кореша до сих пор висят в контакте и постят свои говнофотки? Им на нары еще не пора?

Таджик затрясся.

Паша сперва решил, что от нервов, но парень давился от смеха:

– Простите, уважаемый.

Паша орал таджику самые обидные слова, какие только мог придумать, а узкоглазый колотился в припадке, держась за живот, как будто его прохватил понос.

Кураторша вернулась из туалета, на ходу отряхивая мокрые руки. Она тоже засмеялась, решив продемонстрировать открытость по отношению к мигрантам.

– Учтите, со средствами может быть задержка, – бодрым голосом объявила она. – Есть более важные проекты. Сначала, конечно, займемся ими, а то мне голову оторвут. Но я сделаю все, что смогу.

Паша помог ей надеть норковый жакет и проводил даму до машины. Ему захотелось сделать что-то плохое – например, поцарапать дверь отверткой или оторвать рукав ее жакета.

Таджик курил у входа, он хотел сниматься. Автоматические двери то пытались закрыться, то снова раздвигались перед его спиной.

– Ты совсем тупой? – поинтересовался Паша. – Ты же слышал: денег не будет.

– Все нормално, уважаемый, – почтительно ответил таджик. – Я могу бесплатно.

Паша, видимо, должен был восхититься этой восточной щедростью.

– И что, много наворовал? Деньги теперь не нужны?

– Да пиздец, – объяснил таджик. – Я за этих мудаков тиридцать тыщ платил, дядя Миша еще столко же, а дядя Алим сто и еще брал в долг сто пятьдесят. Вы у меня уже вот здес.

Таджик провел ребром ладони по горлу, чтобы показать, где у него засел Паша.

– Дядя Алим говорит: берите сколко надо. Они не берут. Ильхома тоже посадили и еще два чувака. Я думаю: ну все, пиздец. Потом наши позвонили кому надо…

– Кому?

Таджик промолчал с важным видом: русским не полагалось это знать.

Паше хотелось послать на хуй и таджиков, и бритую норку, и фильм, и весь белый свет. Он прошел в вестибюль, таджик просочился за ним и схватил Пашу за плечо.

Охранник, заметив непорядок, двинулся им навстречу.

– Хуршед мудак, – сказал таджик. Как будто их разговор еще не был логически завершен и требовались доказательства, что мудак именно Хуршед, а не белый режиссер.

– Я знаю, – сухо ответил Паша.

– Дядя Миша – это его отец, а мой дядя. Хуршеджон залез в морозилка. Морозилный ларь, болшой такой, – таджик раскинул руки, показывая, какой величины ларь. – Дядя Миша его достал, он весь белий от снега, как свинья. Дядя Миша говорит: иди с повинной, там в полиции твой брат сидит. Хуршед говорит: я что, дебил?

– Кто не мудак, тот непременно дебил, – кивнул Паша.

Губы азиата растянулись в улыбке.

– Так что катись на хуй, чурка.

Таджик медленно переваривал смысл его фразы.

Всему есть предел, и для Паши этот предел наступил. Таджик смотрел на него как герой фильма «Счастливы вместе», который предлагает все начать сначала.

– Все нормално будет, – еще шире улыбнулся таджик.

Паша со всех сил дал ему по морде. Таджик упал. Охранник равнодушно смотрел, как оператор стелит чурку ногами. Когда Паша выдохся, охранник подмигнул ему и вынес актера вон.

Рассказы, не вошедшие в циклы

Шакалий оскал

– Посредственность. – Зина отпила из бокала и прищурила монгольские глаза. На картине были намалеваны железные дровосеки, которые кружились в пляске Матисса. Рядом висела табличка: «Роман Калинов. Технодэнс».

Калинов стоял у нее за спиной, и Зина прекрасно знала, что задрот Ромочка ее слышит.

– Никакой фантазии, – добавила Зина. – Это общая беда так называемых постмодернистов – роняют слюну на чужие шедевры. А своего создать не могут. Правильно, Василий Алексеич?

Зина выжидающе взглянула на члена жюри.

– Не могут, – кивнул седой искусствовед. Он тоже отпил из бокала и уставился на дровосеков.

– Искусство должно отражать жизнь, нашу с вами реальность, насущные социальные проблемы, – продолжала Зина. – А это какая-то полупрофессиональная мазня. На первом курсе изофака какого-нибудь пединститута и то рисуют лучше.

– Лучше, – вздохнул искусствовед. – Простите, вы не помните, где здесь у них уборная?

– По коридору направо и сразу за лестницей, – подсказал Калинов.

Все это время он разглядывал необъятную Зинину юбку с узором «индийский огурец». Больше всего раздражала эта колхозная юбка. «Наверное, другие перестали налезать, – думал он. – Бедняжке нечего надеть». Огурцы напоминали о вечерах его ранней юности с треньканьем на гитаре, коктейлем из водки с инвайтом и песенкой про брезентовое поле, на котором трудится корейский паренек по фамилии Цой. Гопницы тех лет носили ситцевые юбки, «кроссы» и колготки в сеточку, а сверху напяливали бесформенный джемпер «с напуском». Даже прическа Зины была оттуда – художница упорно красила волосы в черный цвет, делала химию и начесывала челку.

Роман уже представлял себе новую картину. Две колхозницы уныло копают картошку под дождем, а третья сидит на мешке, накрывшись брезентом, и сосет соленый огурец. Этот шедевр будет символизировать вымирание российской деревни. Рома не был уверен, что Зина согласится позировать, и тайком снял ее на сотовый. Она как раз подходила к бармену за добавкой.

Зина глотала сухое шампанское и разглядывала оператора с местного ТВ: он стоял рядом с картиной ее мужа и снимал журналистку. Та записывала дежурные фразы начала репортажа. «Надо притащить Ваню, – соображала Зина, – вдруг они захотят взять интервью?»