Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить - [27]
Зарывшись в солому, Алексей Петрович тут же провалился в глубокий полуобморочный сон, и снилось ему, будто в сарай врываются немцы и стреляют из автоматов от живота по всему, что движется. И эта трескотня подбирается к нему все ближе и ближе.
Алексей Петрович очнулся именно от грохота. Бомбили где-то совсем рядом. Отчетливо слышался звенящий вой «юнкерсов», частый стук зениток. «Ага, — подумал он. — Значит нас прикрывают». И тут же испугался: раз прикрывают, значит, решат немцы, есть кого прикрывать. А две-три зенитки — это для них семечки. И опять в мозгу: «Бежать? Но куда?» И он инстинктивно стал зарываться в слежалую солому еще глубже, стараясь устроиться поближе к стенке.
Бомбили все-таки еще не сарай, а что-то другое. Наконец бомбежка кончилась, самолеты прошли еще раз на бреющем, стреляя из пушек и пулеметов, и улетели. Но вокруг, хотя и не так близко, продолжало греметь и гудеть, стонать, стучать и трещать. Судя по всему, бой шел по какому-то кольцу, только трудно было понять, чем этот бой вызван: нашим ли продолжающимся наступлением или тем, что немцы сжимали кольцо вокруг механизированного корпуса генерала Саломатина.
Открылись двери сарая, и внутрь потянулись сперва носилки с людьми, затем пошли ходячие раненые. Раненых с носилок клали рядами, над ними склонялись люди в белом, и Алексей Петрович поразился этому нашествию людей и тому, что он его попросту проспал. И тут же почувствовал сосущую пустоту в своем желудке. В сумке у него оставалось печенье, пара плиток американского шоколада. Он достал одну из плиток и, стараясь не привлекать к себе внимание, чего-то стыдясь, стал отламывать по кусочку и тихо сосать.
А в сарае становилось все светлее. И не только потому, что была открыта дверь, что свет проникал в многочисленные дыры и щели, но более всего потому, что взошло солнце: его лучи пронизывали пыльную мглу, таящуюся в углах, в них искрился морозный иней, возникающий от человеческого дыхания, делая в то же время этих людей беззащитными перед самолетами, которые вот-вот должны вернуться.
— Где, говоришь, он лежит?
— А вон там. Идемте — покажу, — услыхал Алексей Петрович сквозь забытье знакомый голос Кузовкова. Открыл глаза и увидел: пересекая лучи, перешагивая через лежачих, в его сторону движутся двое.
— Товарищ Задонов? Как вы себя чувствуете? — спросил, наклонившись, человек в белом полушубке, в котором Алексей Петрович узнал полкового комиссара Евстафьева.
— Ничего, спасибо.
— Идти сможете?
— Если не очень далеко, то, пожалуй, смогу.
— Давайте руку.
Алексей Петрович заворочался, сбрасывая с себя пласты соломы, приподнялся, протянул руку. И тут же сильная рука, до боли сжав его ладонь, вырвала его из соломы и поставила на ноги. Видать, этот Евстафьев никаких колебаний не ведал, полумерами свою красиво посаженную на широкие плечи голову не забивал.
Но Кузовков тут же подхватил своего подопечного под локоть и повел к выходу, приговаривая:
— Ну вот и славненько. А то лежать здесь — сами видите, а там, бог даст, свидимся.
— Свидимся, конечно, свидимся, — подхватил Алексей Петрович, сунув в руку Кузовкова плитку шоколада.
Возле сарая стоял легкий танк с открытыми люками — Т-70. Алексею Петровичу помогли забраться наверх и протиснуться в люк, усадили на место пулеметчика. Вслед за ним в люк протиснулся и Евстафьев. Люк захлопнулся, взревел мотор, и танк понесся по полю в сторону леса. Алексей Петрович запоздало вспомнил о том, что не простился с Кузовковым подобающим образом, всем своим существом сосредоточившись на том, как залезть на танк и как влезть в него. А Кузовков ведь стоял рядом, держа в руке плитку шоколада, и весь вид его говорил о том, что он чего-то ждет от Задонова. И Алексей Петрович дал себе слово непременно найти фельдшера, когда все это кончится, и расспросить поподробнее о боях под Вязьмой.
Ехали не слишком долго. Едва углубились в лес, остановились под густой завесой из елей. Процедура вылезания из танка прошла увереннее. Более того, Алексей Петрович с удовлетворением обнаружил, что движения не вызывают в нем ответной боли, головокружения и тошноты, хотя что-то да осталось, требуя покоя и ничего больше.
Утвердившись на истоптанном снегу, он огляделся: там и сям от елки к елке натянуты белые холсты, под которыми скрываются утепленные американские палатки, зенитки и даже несколько новеньких тридцатьчетверок. Судя по всему, здесь расположился штаб дивизии или даже корпуса. Евстафьев проводил его в одну из палаток, велел кому-то:
— Товарищ военврач! Посмотрите товарища Задонова: у него контузия. — И уже Алексею Петровичу: — Вы пока побудьте здесь, а дальше будет видно. — И покинул палатку.
В палатке было сумрачно. Но вот вспыхнула лампочка, женский голос предложил:
— Ну что ж, раздевайтесь.
— Как, совсем?
— Совсем не надо. Хотя бы до пояса. Да вы не волнуйтесь: замерзнуть не успеете.
Только теперь Алексей Петрович разглядел женщину, показавшуюся ему с первого взгляда огромной и толстой. Теперь-то он разобрал, что толстой ее делала одежда: под белым халатом солдатская телогрейка, ватные штаны, на голове солдатская же шапка-ушанка. У нее было несколько грубоватое лицо, нос с горбинкой и чуть выдвинутый вперед подбородок, черные брови и серые глубоко упрятанные глаза. Лет ей было, пожалуй, сорок-сорок пять.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
Жестокой и кровавой была борьба за Советскую власть, за новую жизнь в Адыгее. Враги революции пытались в своих целях использовать национальные, родовые, бытовые и религиозные особенности адыгейского народа, но им это не удалось. Борьба, которую Нух, Ильяс, Умар и другие адыгейцы ведут за лучшую долю для своего народа, завершается победой благодаря честной и бескорыстной помощи русских. В книге ярко показана дружба бывшего комиссара Максима Перегудова и рядового буденновца адыгейца Ильяса Теучежа.
Повесть о рыбаках и их детях из каракалпакского аула Тербенбеса. События, происходящие в повести, относятся к 1921 году, когда рыбаки Аральского моря по призыву В. И. Ленина вышли в море на лов рыбы для голодающих Поволжья, чтобы своим самоотверженным трудом и интернациональной солидарностью помочь русским рабочим и крестьянам спасти молодую Республику Советов. Автор повести Галым Сейтназаров — современный каракалпакский прозаик и поэт. Ленинская тема — одна из главных в его творчестве. Известность среди читателей получила его поэма о В.
Автобиографические записки Джеймса Пайка (1834–1837) — одни из самых интересных и читаемых из всего мемуарного наследия участников и очевидцев гражданской войны 1861–1865 гг. в США. Благодаря автору мемуаров — техасскому рейнджеру, разведчику и солдату, которому самые выдающиеся генералы Севера доверяли и секретные миссии, мы имеем прекрасную возможность лучше понять и природу этой войны, а самое главное — характер живших тогда людей.
В 1959 году группа туристов отправилась из Свердловска в поход по горам Северного Урала. Их маршрут труден и не изведан. Решив заночевать на горе 1079, туристы попадают в условия, которые прекращают их последний поход. Поиски долгие и трудные. Находки в горах озадачат всех. Гору не случайно здесь прозвали «Гора Мертвецов». Очень много загадок. Но так ли всё необъяснимо? Автор создаёт документальную реконструкцию гибели туристов, предлагая читателю самому стать участником поисков.
Мемуары де Латюда — незаменимый источник любопытнейших сведений о тюремном быте XVIII столетия. Если, повествуя о своей молодости, де Латюд кое-что утаивал, а кое-что приукрашивал, стараясь выставить себя перед читателями в возможно более выгодном свете, то в рассказе о своих переживаниях в тюрьме он безусловно правдив и искренен, и факты, на которые он указывает, подтверждаются многочисленными документальными данными. В том грозном обвинительном акте, который беспристрастная история составила против французской монархии, запискам де Латюда принадлежит, по праву, далеко не последнее место.
Весна тридцать девятого года проснулась в начале апреля и сразу же, без раскачки, принялась за работу: напустила на поля, леса и города теплые ветры, окропила их дождем, — и снег сразу осел, появились проталины, потекли ручьи, набухли почки, выступила вся грязь и весь мусор, всю зиму скрываемые снегом; дворники, точно после строгой комиссии райсовета, принялись ожесточенно скрести тротуары, очищая их от остатков снега и льда; в кронах деревьев загалдели грачи, первые скворцы попробовали осипшие голоса, зазеленела первая трава.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.