Жернова. 1918–1953. Выстоять и победить - [26]
— Почему же отчаянный? — удивился Алексей Петрович.
— А как же! Тут вот леса, есть где спрятаться, затаиться. Да и расстояние от одного нашего фронта до другого всего-то сотня-другая километров. А там… Я сам с Дона, знаю, какие там места. Степи, балки, холмы, редкие рощи. Просто удивительно, где все это пряталось, чтобы немец с воздуха не заметил. Опять же, если только на карту глянуть — и то оторопь берет: с полтыщи километров, не меньше. И чтоб вот так, очертя голову… И главное, получилось — вот что удивительно!
— Не все ж, Егор Иванович, немцу нас бить, — возразил Алексей Петрович с чувством превосходства. — Пора уж и самим научиться.
— Это вы правильно сказали: пора. А только, видать, там самых способных генералов собрали, вот они и устроили фрицам баню. А тут, выходит, остались самые никудышные, каким доверить большое дело Сталин не мог. А других нету. Вот я о чем.
— Что ж, в известном смысле и это вполне возможно. Хотя, как мне говорили, наступление Калининского и Центрального фронтов координирует сам Жуков. А он человек неглупый.
— Все это так. И среди нас, солдат то есть… — это я по старой привычке так красноармейцев называю, так что извините… Так вот, среди солдат Жуков известен как хороший генерал, — согласился Кузовков. — Но ему одному за всеми не углядеть. Опять же, если начистоту, то генерал-то он хоть и поумней других будет, а все ж солдат ему считать не приходится. Он солдат не по головам считает, а по дивизиям и корпусам. Есть корпус — ну и вперед! Такое его дело. Об этом у нас тоже говорят. Да разве мы против! Главное, чтобы с толком. Когда с толком, народ многое простить может, потому как русский народ для общего дела себя не жалеет. А без толку людей тратить — ума не надо.
— Так как же вы тогда выбрались? — напомнил фельдшеру Алексей Петрович.
— Как выбрались-то? А собрали обоз из оставшихся лошадей и саней, сложили на них раненых и двинули на запад. То есть если смотреть по карте, то в самую глубь немецкого тыла. А там партизаны. К ним, значит, и правили. Путь не близкий, но дошли. Не все, конечно, половина — это точно. А уж потом кого самолетом вывезли, кто своим ходом вырвался к своим. Потому как оставаться у партизан тоже было нельзя: и с едой плохо, и с патронами, да и вообще — обуза. Ну, это особая статья. Хуже другое: вся Тридцать третья армия, и кавалеристы, и десантники — все почти полегли в тех лесах. Сперва, говорят, сам же Жуков не разрешал выходить к своим, потому как сковывают, мол, силы противника, что ему, Жукову-то, на руку. Однако потом, когда разрешил, люди уже идти не могли от истощения и болезней. Так в чистом поле и полегли. Мало кто вырвался. Не дай нам бог такой же участи.
Глава 16
Вечером Алексей Петрович поднялся с помощью фельдшера Кузовкова, добрел до двери, вышел на воздух. Метель прекратилась, небо разъяснилось, на нем перемигивалось множество звезд, ущербная луна повисла над лесом, под нею краснелось пульсирующее зарево пожара, дым тянулся вверх, заволакивая звезды, наплывая на луну, будто кто-то решил ее поджарить. На взгорке виднелись черные трубы сгоревшей деревни, напоминающие памятники далеких эпох. У самого сарая стоял, приткнувшись к стене, немецкий танк, рядом с ним пушка. А чуть ниже темнела неподвижная махина КВ — того самого, на котором Задонов ехал и приехал, невесть куда.
Они курили, пряча папиросы в рукава.
— Вот эта пушка ваш танк и подбила, — произнес Кузовков. — Правда, стояла она в сарае, так мы ее вытащили, чтоб не мешалась.
Алексей Петрович вспомнил команду старшего лейтенанта Юрьева: «Наводи под башню!» и вслед за этим удар и истошный визг внутри танка, и только теперь до него дошло, что он был на волосок от смерти. Однако даже запоздалого страха не испытал: в конце концов, не в том дело, на один волосок или десять, а в том, что ему еще рано на тот свет: он и на этом не все сделал, что положено. Тут поневоле становишься фаталистом, и эта уверенность, может быть, спасает человека от сумасшествия, позволяя ему жить в столь ужасных условиях и даже пытаться их изменить.
С той стороны, где разгорался пожар, доносилась частая пушечная пальба, вспыхивали зарницы.
— Наши атакуют, — произнес Кузовков и вздохнул. — Вот так и воюем, — добавил он после долгого молчания. — Надо бы кое-кого в медсанбат отправить, здесь они долго не протянут, а где он, медсанбат, никто не знает. А у меня уж и бинты кончились, и обезболивающие. И вообще ничего нет. И кормить раненых нечем. И никто не чухается. Послал двоих санитаров искать начальство. Еще засветло. И с концами. Вот я и говорю: генералы у нас… — не досказал, какие у нас генералы, и снова вздохнул. А через минуту, понизив голос до шепота: — Уходить вам надо отсюда, товарищ писатель. Сами видите: день будет светлым, немцы про наш сарай знают, как развиднеется, так и налетят. Оно б и всем уйти надо, а куда? А самое главное — как?
— А мне куда идти? — усмехнулся Алексей Петрович, чувствуя, как подрагивают от слабости колени, как подкатывает к горлу тошнота и хочется к чему-нибудь прислониться, а лучше всего лечь. Он задавил окурок ногой, повернулся и побрел на свое место, поддерживаемый Кузовковым.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Александр Возницын отложил в сторону кисть и устало разогнул спину. За последние годы он несколько погрузнел, когда-то густые волосы превратились в легкие белые кудельки, обрамляющие обширную лысину. Пожалуй, только руки остались прежними: широкие ладони с длинными крепкими и очень чуткими пальцами торчали из потертых рукавов вельветовой куртки и жили как бы отдельной от их хозяина жизнью, да глаза светились той же проницательностью и детским удивлением. Мастерская, завещанная ему художником Новиковым, уцелевшая в годы войны, была перепланирована и уменьшена, отдав часть площади двум комнатам для детей.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
Произведение талантливого русского писателя М. Кураева «Жребий № 241» повествует о судьбе двух любящих людей на фоне событий русско-японской войны. Повесть пронизана размышлениями автора об исторической сути происходившего в России в начале XX века.«Именно в любви, где в основе лежит, быть может, самое эгоистическое чувство, жажда обладания, одухотворенность возвышает до полного торжества над эгоизмом, и в этом утверждение истинно человеческого и исключительно человеческого — способности думать о другом, чувствовать его боль, желать ему блага.
Книга британского писателя и журналиста Р. Уэста знакомит читателя с малоизвестными страницами жизни Иосипа Броз Тито, чья судьба оказалась неразрывно связана с исторической судьбой Югославии и населяющих ее народов. На основе нового фактического материала рассказывается о драматических событиях 1941-1945 годов, конфликте югославского лидера со Сталиным, развитии страны в послевоенные годы и назревании кризиса, вылившегося в кровавую междоусобицу 90-х годов.
Александр Филонов о книге Джона Джея Робинсона «Темницы, Огонь и Мечи».Я всегда считал, что религии подобны людям: пока мы молоды, мы категоричны в своих суждениях, дерзки и готовы драться за них. И только с возрастом приходит умение понимать других и даже высшая форма дерзости – способность увидеть и признать собственные ошибки. Восточные религии, рассуждал я, веротерпимы и миролюбивы, в иудаизме – религии Ветхого Завета – молитва за мир занимает чуть ли не центральное место. И даже христианство – религия Нового Завета – уже пережило двадцать веков и набралось терпимости, но пока было помоложе – шли бесчисленные войны за веру, насильственное обращение язычников (вспомните хотя бы крещение Руси, когда киевлян загоняли в Днепр, чтобы народ принял крещение водой)… Поэтому, думал я, мусульманская религия, как самая молодая, столь воинственна и нетерпима к инакомыслию.
После "Мастера и Маргариты" Михаила Булгакова выражение "написать роман о Понтии Пилате" вызывает, мягко говоря, двусмысленные ассоциации. Тем не менее, после успешного "Евангелия от Афрания" Кирилла Еськова, экспериментировать на эту тему вроде бы не считается совсем уж дурным тоном.1.0 — создание файла.
Роман «Гвади Бигва» принес его автору Лео Киачели широкую популярность и выдвинул в первые ряды советских прозаиков.Тема романа — преодоление пережитков прошлого, возрождение личности.С юмором и сочувствием к своему непутевому, беспечному герою — пришибленному нищетой и бесправием Гвади Бигве — показывает писатель, как в новых условиях жизни человек обретает достоинство, «выпрямляется», становится полноправным членом общества.Роман написан увлекательно, живо и читается с неослабевающим интересом.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
Весна тридцать девятого года проснулась в начале апреля и сразу же, без раскачки, принялась за работу: напустила на поля, леса и города теплые ветры, окропила их дождем, — и снег сразу осел, появились проталины, потекли ручьи, набухли почки, выступила вся грязь и весь мусор, всю зиму скрываемые снегом; дворники, точно после строгой комиссии райсовета, принялись ожесточенно скрести тротуары, очищая их от остатков снега и льда; в кронах деревьев загалдели грачи, первые скворцы попробовали осипшие голоса, зазеленела первая трава.
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.