Жернова. 1918–1953. Обреченность - [44]
– Не читай долго: глаза испортишь.
– Я не долго, – успокаиваю я ее, беру бидоны с остатками пищи, выскальзываю из дому, иду к ручью. Мне сегодня не до чтения.
В листве деревьев и кустов верещат зеленые квакши, пиликают сверчки, мелькают огоньки светляков. Внизу журчит вода, где-то далеко тоскливо лает собака. Шакалов не слышно, они подойдут к железке за полночь. Зато слышно, как где-то торжественным звоном скрипок звучит радио. И хочется оторваться от земли и лететь, лететь над этим миром, заглядывая в чужие окна, но не подсматривать, а дарить всем свою невозможную радость… А может быть, даже и не только радость, но и что-то такое, у чего нет названия. Я бы даже закричал или запел, или не знаю, что сделал, но я не делаю ничего, стою и слушаю пронизанную звуками тишину…
Я устанавливаю бидоны внутрь камеры, привязываю их, опускаю в холодную воду, затем иду в свой сарай, натягиваю на себя штаны: идти к морю в одних трусах, да еще с девушкой, неприлично. Вернувшись на мостик, сажусь на корточки и замираю. Медленно тянется время, а Рая все не идет и не идет. Можно было бы перейти на ее мостик, но я боюсь встреть ее маму или кого-нибудь из соседей с нашей стороны ручья, которые очень бы удивились, застав меня на чужом мостике.
Но вот в той стороне, где Раин дом, стукнула дверь. Какое-то время все тихо, потом я слышу звук шагов по деревянным ступенькам: у них спуск к ручью отделан деревом, а у нас камнями, и Рая не ходит босая. И вот я вижу на мостике смутную тень и тихонько свищу.
– Иди сюда, – раздается тихий голос Раи.
И я несусь в темноте по косым плитам, и кусты фундука весело хлещут меня своими мягкими лапами. Вот я впрыгиваю на мостик, хватаю Раю за плечи, и она прижимается ко мне, обвив мою шею руками, затем прижимается своими губами к моим, и губы ее шевелятся, будто что-то шепчут неслышное моим губам, и я отвечаю ей тем же самым, хрия совсем не знаю, о чем говорят наши губы. Так мы стоим неподвижно минуту-другую, затем Рая нашаривает мою руку и тянет за собой.
Мы воришками минуем ее двор, тихо щелкает щеколда – и мы на улице. По улице идем молча. Народу – ни души. Лишь за заборами улавливается какая-то жизнь: то лениво прогремит цепью собака, то вспыхнет и погаснет огонек папиросы, то прозвучат голоса, то среди густой зелени засветится окно…
На улице ни единого фонаря, только на углу, где улица пересекается с главной улицей Адлера – улицей Ленина, желтеет тусклое пятно, но мы идем уверенно, крепко держась за руки. И так до самого моря, хотя, чем ближе к морю, тем больше фонарей. И народу тоже прибавляется. Но это все отдыхающие: местные на море ходят редко.
Со стороны парка доносится музыка: там танцплощадка, играет оркестр, танцуют.
– Ты умеешь танцевать? – тихо спрашивает Рая.
– Нет.
– Почему?
– Так. Неинтересно.
– Глупый.
Я молчу, хотя глупым себя не считаю. Но Рая так произносит это слово, что на нее никак нельзя обидеться. И вообще, в наших отношениях я все больше уступаю ей первенство, не чувствуя при этом никакого унижения. Мне даже приятно ей уступать. И не только потому, что, как оказалось, она старше меня более чем на год, а потому, что она знает, как себя вести в ту или иную минуту, а я либо не знаю, либо не решаюсь делать то, что потом все-таки делаю, но исключительно по ее желанию.
На пляже почти ни души. Редко слышны всплески и негромкие голоса купающихся. Рая ведет меня дальше – в сторону развалин турецкой крепости. Там, собственно, и заканчивается Адлер. Дальше идут заросшие сады, больница, опытная станция. Там почти никто не купается ночью.
– Давай здесь, – говорит она шепотом.
– Давай, – соглашаюсь я.
Мы спускаемся к самой воде. Тихо шелестят волны, вода фосфорится, и голубоватая полоса прибоя тянется в обе стороны, постепенно затухая. А небо полно крупных звезд, они перемигиваются, словно живые, и отражаются в тихой морской воде.
– Я буду купаться голой, – говорит Рая как о само собой разумеющемся.
– Купайся, – голос мой опять хрипнет от волнения.
– Только ты ко мне не подходи.
– Хорошо.
Рая раздевается в пяти шагах от меня, но я вижу лишь смутную тень ее на фоне мерцающего моря. Вот она сняла свой халатик, вот остальное и положила на берег, на белое полотенце. Вот она шагнула в воду – и вокруг ее ног вода вспыхнула серебристым сиянием. Вот она сделала еще несколько шагов и погрузилась в воду целиком. Но свечение воды не освещает, а лишь очерчивает контуры тела.
Мне опять становится жарко, я сбрасываю одежку, с разбега кидаюсь в воду метрах в десяти от нее и плыву, далеко выкидывая вперед руки. Но жар почему-то не проходит.
И что особенного в том, что мы голые? Ведь этого никто не видит. Даже мы сами. И всегда мы в такие вечера купаемся голыми. И даже взрослые. Но все равно у меня такое ощущение, что между мной и Раей ничего нет – совсем ничего: ни воды, ни темноты, ни расстояния. И это потому, что она сказала: «Я буду купаться голой».
Утомившись, я перестаю плыть и замираю на месте. И слышу, как ко мне приближаются легкие шлепки по воде.
– Ты где? – возник из тихого шелеста воды ее голос.
– Здесь, – отвечаю я и провожу рукой по воде, рождая облако искрящегося света.
«Начальник контрразведки «Смерш» Виктор Семенович Абакумов стоял перед Сталиным, вытянувшись и прижав к бедрам широкие рабочие руки. Трудно было понять, какое впечатление произвел на Сталина его доклад о положении в Восточной Германии, где безраздельным хозяином является маршал Жуков. Но Сталин требует от Абакумова правды и только правды, и Абакумов старается соответствовать его требованию. Это тем более легко, что Абакумов к маршалу Жукову относится без всякого к нему почтения, блеск его орденов за военные заслуги не слепят глаза генералу.
«Настенные часы пробили двенадцать раз, когда Алексей Максимович Горький закончил очередной абзац в рукописи второй части своего романа «Жизнь Клима Самгина», — теперь-то он точно знал, что это будет не просто роман, а исторический роман-эпопея…».
"Шестого ноября 1932 года Сталин, сразу же после традиционного торжественного заседания в Доме Союзов, посвященного пятнадцатой годовщине Октября, посмотрел лишь несколько номеров праздничного концерта и где-то посредине песни про соколов ясных, из которых «один сокол — Ленин, другой сокол — Сталин», тихонько покинул свою ложу и, не заезжая в Кремль, отправился на дачу в Зубалово…".
«Молодой человек высокого роста, с весьма привлекательным, но изнеженным и даже несколько порочным лицом, стоял у ограды Летнего сада и жадно курил тонкую папироску. На нем лоснилась кожаная куртка военного покроя, зеленые — цвета лопуха — английские бриджи обтягивали ягодицы, высокие офицерские сапоги, начищенные до блеска, и фуражка с черным артиллерийским околышем, надвинутая на глаза, — все это говорило о рискованном желании выделиться из общей серой массы и готовности постоять за себя…».
«Все последние дни с границы шли сообщения, одно тревожнее другого, однако командующий Белорусским особым военным округом генерал армии Дмитрий Григорьевич Павлов, следуя инструкциям Генштаба и наркомата обороны, всячески препятствовал любой инициативе командиров армий, корпусов и дивизий, расквартированных вблизи границы, принимать какие бы то ни было меры, направленные к приведению войск в боевую готовность. И хотя сердце щемило, и умом он понимал, что все это не к добру, более всего Павлов боялся, что любое его отступление от приказов сверху может быть расценено как провокация и желание сорвать процесс мирных отношений с Германией.
«…Яков Саулович улыбнулся своим воспоминаниям улыбкой трехлетнего ребенка и ласково посмотрел в лицо Григорию Евсеевичу. Он не мог смотреть на Зиновьева неласково, потому что этот надутый и высокомерный тип, власть которого над людьми когда-то казалась незыблемой и безграничной, умудрился эту власть растерять и впасть в полнейшее ничтожество. Его главной ошибкой, а лучше сказать — преступлением, было то, что он не распространил красный террор во времени и пространстве, ограничившись несколькими сотнями представителей некогда высшего петербургского общества.
Роман «Апельсин потерянного солнца» известного прозаика и профессионального журналиста Ашота Бегларяна не только о Великой Отечественной войне, в которой участвовал и, увы, пропал без вести дед автора по отцовской линии Сантур Джалалович Бегларян. Сам автор пережил три войны, развязанные в конце 20-го и начале 21-го веков против его родины — Нагорного Карабаха, борющегося за своё достойное место под солнцем. Ашот Бегларян с глубокой философичностью и тонким психологизмом размышляет над проблемами войны и мира в планетарном масштабе и, в частности, в неспокойном закавказском регионе.
Наоми Френкель – классик ивритской литературы. Слава пришла к ней после публикации первого романа исторической трилогии «Саул и Иоанна» – «Дом Леви», вышедшего в 1956 году и ставшего бестселлером. Роман получил премию Рупина.Трилогия повествует о двух детях и их семьях в Германии накануне прихода Гитлера к власти. Автор передает атмосферу в среде ассимилирующегося немецкого еврейства, касаясь различных еврейских общин Европы в преддверии Катастрофы. Роман стал событием в жизни литературной среды молодого государства Израиль.Стиль Френкель – слияние реализма и лиризма.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Сюжетная линия романа «Гамлет XVIII века» развивается вокруг таинственной смерти князя Радовича. Сын князя Денис, повзрослев, заподозрил, что соучастниками в убийстве отца могли быть мать и ее любовник, Действие развивается во времена правления Павла I, который увидел в молодом князе честную, благородную душу, поддержал его и взял на придворную службу.Книга представляет интерес для широкого круга читателей.
В 1977 году вышел в свет роман Льва Дугина «Лицей», в котором писатель воссоздал образ А. С. Пушкина в последний год его лицейской жизни. Роман «Северная столица» служит непосредственным продолжением «Лицея». Действие новой книги происходит в 1817 – 1820 годах, вплоть до южной ссылки поэта. Пушкин предстает перед нами в окружении многочисленных друзей, в круговороте общественной жизни России начала 20-х годов XIX века, в преддверии движения декабристов.
«По понтонному мосту через небольшую речку Вопь переправлялась кавалерийская дивизия. Эскадроны на рысях с дробным топотом проносились с левого берега на правый, сворачивали в сторону и пропадали среди деревьев. Вслед за всадниками запряженные цугом лошади, храпя и роняя пену, вскачь тащили пушки. Ездовые нахлестывали лошадей, орали, а сверху, срываясь в пике, заходила, вытянувшись в нитку, стая „юнкерсов“. С левого берега по ним из зарослей ивняка били всего две 37-миллиметровые зенитки. Дергались тонкие стволы, выплевывая язычки пламени и белый дым.
«…Тридцать седьмой год начался снегопадом. Снег шел — с небольшими перерывами — почти два месяца, завалил улицы, дома, дороги, поля и леса. Метели и бураны в иных местах останавливали поезда. На расчистку дорог бросали армию и население. За январь и февраль почти ни одного солнечного дня. На московских улицах из-за сугробов не видно прохожих, разве что шапка маячит какого-нибудь особенно рослого гражданина. Со страхом ждали ранней весны и большого половодья. Не только крестьяне. Горожане, еще не забывшие деревенских примет, задирали вверх головы и, следя за низко ползущими облаками, пытались предсказывать будущий урожай и даже возможные изменения в жизни страны…».
"Снаружи ударили в рельс, и если бы люди не ждали этого сигнала, они бы его и не расслышали: настолько он был тих и лишен всяких полутонов, будто, продираясь по узкому штреку, ободрал бока об острые выступы и сосульки, осип от холода вечной мерзлоты, или там, снаружи, били не в звонкое железо, а кость о кость. И все-таки звук сигнала об окончании работы достиг уха людей, люди разогнулись, выпустили из рук лопаты и кайла — не догрузив, не докопав, не вынув лопат из отвалов породы, словно руки их сразу же ослабели и потеряли способность к работе.
В Сталинграде третий месяц не прекращались ожесточенные бои. Защитники города под сильным нажимом противника медленно пятились к Волге. К началу ноября они занимали лишь узкую береговую линию, местами едва превышающую двести метров. Да и та была разорвана на несколько изолированных друг от друга островков…