Жена смотрителя зоопарка - [62]

Маурыций скоро привык к жизни на другом берегу реки, подальше от кошмарного гетто, и, когда он отважился выйти на свет из потемок, Антонина записала, что спина у него немного распрямилась, хотя он так и не выпрямился в полный рост. Он был склонен к сарказму, хотя никогда не смеялся вслух, – обычно широкая улыбка освещала его лицо, пока глаза за толстыми стеклами очков не начинали щуриться и моргать. Антонина находила его «спокойным, добрым, со всем согласным и мягким. Он не умел быть агрессивным, не умел бороться, возражать – хотя бы раз. Именно поэтому он не задумываясь переехал в гетто, когда ему велели. После того как он ощутил всю трагичность происходящего там, он пытался покончить жизнь самоубийством. По счастью, яд, который он принял, утратил свои свойства и не подействовал. После этого, когда терять было уже нечего, он решился на побег».

Без документов он нигде не мог зарегистрироваться, поэтому официально перестал существовать на долгое время, живя среди друзей, но согбенный и похожий на призрак – один из исчезнувших. Он лишился права голоса: как юрист, импресарио, любовник, – поэтому ничего удивительного не было в том, что ему стало трудно говорить и связно излагать мысли.

Пока Антонина лежала больная, Маурыций часами просиживал у ее постели, постепенно обретая душевное равновесие, как считала Антонина, а заодно и силы, чтобы снова заговорить. Больше всего его угнетало, что его пребывание в доме крайне опасно для всех, он часто ссылался на угрозу губернатора Франка, озвученную в декрете от 15 октября 1941 года, что все поляки, укрывающие евреев, будут уничтожены. Любому еврею, принимавшему помощь от поляков, приходилось мириться с этой болезненной мыслью, в том числе и десяткам тех, кто скрывался на вилле, и остальным, жившим в зоопарковских вольерах, однако Маурыций особенно сильно переживал из-за того, что усложнил жизнь Жабинских. Одно дело подвергать опасности себя самого, говорил он Антонине, и совсем другое – распространять эпидемию угрозы на весь зоопарк, средоточие такого множества жизней, – эта мысль взваливала на его плечи груз вины больше того, что он мог вынести.

В спальне Антонины полки и ящики были утоплены в белых стенах, кровать стояла в просторном алькове, выступая из него красиво задрапированным пирсом. Вся мебель была из серебристой березы, распространенного в Польше дерева, одновременно твердого и долговечного, светлые волокна древесины которого могут лежать ровно, а могут извиваться языками пламени, испещренные коричневыми крапинками и тонкими коричневыми ходами насекомых, когда-то вгрызавшихся в камбий живого дерева.

В южной части комнаты, рядом с высокими окнами, была застекленная дверь, выходившая на террасу, которая охватывала дом со всех сторон; а в северной части было три двери, выводивших в коридор, на чердак и в маленький чулан, где прятались «гости». Вместо нажимной ручки, какие были на всех дверях виллы, в двери чулана имелась только замочная скважина, и хотя внутри было мало свободного места, «гость» мог свернуться там среди скользящих тканей Антонины с уютным ароматом ее духов. Чулан открывался на обе стороны, как ящик иллюзиониста, и вторая дверь, если заглянуть в него из коридора, была скрыта тюками одежды. Чулан служил прекрасным убежищем: дверь из коридора была приподнята над полом примерно на фут, что заставляло предположить за ней всего лишь неглубокий шкаф, который было легко замаскировать стопкой белья или небольшим столиком.

Как-то раз Маурыций, сидевший на стуле у кровати, услышал, как по лестнице поднимется домработница Петрася, и спрятался в чулане, устроившись между Антониниными платьями в горошек. Когда Петрася вышла из комнаты, Маурыций тихонько выбрался из чулана и сел на место, но не успела Антонина заговорить с ним, как Петрася распахнула дверь и снова вбежала с каким-то вопросом по хозяйству, который она забыла задать. Увидев незнакомца, она встала как вкопанная, тяжело дыша, и принялась истово креститься.

– Значит, вы продолжайте принимать салициловую кислоту, – проговорил Маурыций докторским тоном и, нежно взяв Антонину за руку, прибавил: – А теперь мы проверим пульс.

Позже Антонина записала, что нащупать ее испуганный пульс было нетрудно, да и его собственный бился в кончиках пальцев, передаваясь ей.

Петрася всмотрелась в их лица, увидела, что они совершенно спокойны, и смущенно покачала головой. Пробормотав, что, наверное, у нее какие проблемы со зрением или затмение нашло, она вышла, потирая лоб и покачивая головой, пока спускалась по лестнице.

Антонина позвала Рыся и сказала:

– Принеси, пожалуйста, пальто и шляпу доктора и выведи его из дома через кухню, чтобы Петрася увидела, как он уходит. А потом попроси ее проверить, как там куры. Ты понимаешь?

Рысь захлопал глазами, немного подумал, а потом его лицо расплылось в широкой улыбке.

– Я ей скажу, что утром нечаянно выпустил кур и теперь нам придется их загонять. И тогда доктор сможет пробраться обратно через садовую калитку. Должно получиться.

– Хорошо, что ты такой умный, – сказала Антонина. – А теперь поспеши.