Жена смотрителя зоопарка - [61]

Антонина записала в дневнике, что им с Яном было трудно решить, какую часть жестокой правды можно открыть маленькому ребенку об аморальной, безжалостной сущности природы, не пугая его (война и без того делала это на каждом шагу), но они чувствовали, что это важно – чтобы он знал о реальном мире и изучал естественную жизнь животных, объяснимо недобрую или необъяснимо добрую.

– Я столько читал о хомяках, – проговорил расстроенный Рысь, – и я был уверен, что они милые, трудолюбивые зверьки, которые запасают на зиму зерно…

– Да, это верно, – отозвался Ян ободряюще. – На зиму хомяк впадает в спячку, так же как барсук, но если вдруг проснется среди зимы голодный, то может поесть зерна, а потом снова улечься спать до весны.

– Но сейчас зима, почему же этот хомяк не спит?

– В природе животные ведут себя совсем иначе. А тех, которые в неволе, мы заставляем жить по совершенно неестественному для них расписанию, потому что так нам легче ухаживать за ними, и тогда их нормальные ритмы сна сбиваются. Но хотя этот хомяк не спит, его пульс и дыхание несколько замедленны по сравнению с летом. Ты можешь сам убедиться – если накроешь его клетку, он почти сразу заснет.

Рысь набросил на клетку одеяло, и хомячок забился в угол, съежился, опустил голову на грудь, закрыв мордочку передними лапками, и крепко заснул. Позже Антонина охарактеризовала его как «весьма эгоцентричного» зверька, «шумного обжору», который «любил свою собственную компанию и беззаботную жизнь». В столь проницаемом мире, где время животных и время людей переплетались друг с другом, было вполне разумно измерять течение месяцев не сезонами или годами, но периодом пребывания запоминающегося постояльца о двух или четырех ногах. Для Антонины появление хомячка стало «началом новой эры нашего Ноева ковчега, которую позже мы назвали „эрой хомяков“».

Глава двадцать третья

Наступил новый, 1943 год, а Антонина по-прежнему лежала в постели; три месяца жизни в четырех стенах и нехватка движений измотали ее духовно и физически. Обычно она не закрывала дверь своей комнаты, чтобы хотя бы на расстоянии участвовать в жизни дома, ощущать его движение, слышать смешанные запахи и звуки. Девятого января Генрих Гиммлер посетил Варшаву и приговорил еще восемь тысяч евреев к «переселению», однако теперь все уже понимали, что «переселение» означает смерть, и, вместо того чтобы явиться, как было приказано, многие прятались, некоторые нападали на солдат из засады, убегали по крышам, и в итоге из-за всего этого депортация растянулась на месяцы. Самое удивительное, что телефоны по-прежнему время от времени работали, даже в некоторых бункерах, хотя сложно понять, почему немцы это допускали, возможно, рассчитывали, что опытные электрики в любом случае смогут отследить нелегальные телефоны, или же знали, что у подполья имеются свои телефонисты[67].

Однажды перед рассветом Жабинские проснулись не от хора гиббонов и попугаев, как бывало прежде, но от резкой трели телефона, и голос в трубке звучал как будто с обратной стороны Луны. Маурыций Френкель, друг-юрист, который жил в умирающем гетто, спрашивал, можно ли прийти к ним «в гости».

Хотя они уже довольно долго ничего о нем не слышали, Ян как минимум один раз навещал его в гетто, а еще они знали его как «сердечного друга» Магдалены, поэтому тотчас же согласились. Антонина писала, что несколько часов Магдалена провела в нервном напряжении:

«Губы у нее были синие, а лицо побелело так, что мы видели все веснушки, обычно почти незаметные. Ее сильные, вечно занятые работой руки дрожали. Глаза больше не искрились, и мы читали на ее лице всего лишь один болезненный вопрос: „Удастся ли ему бежать и прийти сюда?“».

Бежать ему действительно удалось, однако к ним явился уже другой человек, какой-то сломленный незнакомец, сгорбленный, словно горгулья с Другой Стороны, как иногда называли гетто; есть такое словосочетание на идиш, ситра ахра, означающее темный мир, где обитают демоны, а нежить ходит «в шелухе или скорлупе, обросшей искру святости и скрывающей ее свет»[68].

Невыносимая тяжесть жизни в гетто физически изуродовала его: голова низко опущена, плечи вздернуты, подбородок упирается в грудь, дыхание тяжелое. Распухший и покрасневший от простуды нос пламенел на фоне бледного, болезненного лица. Когда он вошел в свою новую спальню, то как будто в полусне перетащил кресло от шкафа в самый темный угол комнаты и сел там, сгорбившись, съежившись еще сильнее, словно старался сделаться невидимым.

– Вы согласны, чтобы я остался здесь? – спросил он тихо. – Для вас это опасно… Здесь так спокойно. Я не могу понять…

Это все, что он сумел из себя выдавить, после чего затих.

Антонине показалось, что, возможно, его нервную систему, адаптировавшуюся к суматошной жизни гетто, испугало внезапное погружение в тишину и спокойствие, словно на это уходило больше сил, чем забирал полный страданий мир гетто.

Родившийся во Львове, Маурыций Павел Френкель питал страсть к классической музыке, многие композиторы и дирижеры были его друзьями, он часто устраивал небольшие частные концерты. В юности он изучал право, переехал в Варшаву, там познакомился с Магдаленой Гросс, талантом которой он восхищался, сделавшись сначала ее покровителем, затем близким другом и, наконец, возлюбленным. Перед войной она водила его в зоопарк, который очень ему понравился, и он тогда помог Жабинским закупить несколько машин цемента, чтобы осуществить некоторые переделки в зоопарке.