Железная дорога - [29]

И вот, втолковывая мне, что я есть клещ на теле их родителя, в качестве одного из аргументов Братья привели тот факт, что даже дочь от другого мужчины я назвала именем любимицы Дидана, дочери от его недолгого студенческого брака. А у меня была сочинена целая романтическая история первой любви молоденького Доброго Дяди, тогда ещё Мити, и его одноклассницы Лизы. Именно поэтому и не спрашивала, на кого же я оказалась так похожа — вторичность по отношению к образу Первой Любви не радовала. Та Лиза, как оказалось, за пару месяцев до того, как мы с Диданом встретились в Выборге, уехала с иноземным мужем из страны. По мнению братьев-акционеров, я рассчитывала на подсознательную симпатию их отца к моей дочке Лизе, что должно было помочь мне тянуть из него деньги до конца времён. Поведясь с пол-оборота на эту дешёвую провокацию, я гордо отказалась от всех прав на их компанию.

Конечно, я постаралась бы разыскать Доброго Дядю, чтобы поговорить о восстановлении их отношений с Алёшей, заодно обсудить тему акций или какой-то другой его формы помощи сыну, но Законные Сыновья артистично перекрыли мне эту возможность. Они ненавязчиво, вскользь втюхали мне информацию, что престарелый отец семейства, окончательно подвинувшись на нимфетках, на седьмом десятке развёлся с их добродетельной и терпеливой матерью, женился на юной красавице-испанке и осел на своей каталонской вилле. На той самой, надо полагать, что когда-то мы присматривали вдвоём. Ощутив неожиданно болезненный укол в сердце при этом известии, я поняла, что втайне от самой себя надеялась вернуть прошлое. Известные мне телефоны Дидана не отвечали уже давно, посоветоваться было не с кем, я приняла единственное возможное для себя решение: отказалась от акций.

После получения того злополучного письма у Дидана случился инфаркт. Выйдя из больницы, он начал перестраивать, доводить, доорганизовывать свою компанию, чтобы сынки не сразу её утопили, а он тем временем получил бы временную передышку для восстановления физической формы.

Акции являлись моими только условно: я должна была получать от них доход, а управлять ими Дидан собирался сам. Вместе с долей, переданной мне, у него образовывался контрольный пакет акций, а, лишившись с моей подачи контроля над ситуацией, Дидан потерял всё. Братья разграбили и обанкротили компанию; вся собственность Дидана, в том числе и каталонская вилла, были продана в погашение долгов намеренно разорённой фирмы. Но не материальные потери, не крах его дела стали для Дидана главным ударом, а то, что я предала во второй раз, сыграв не на его стороне. Второй инфаркт, и на этот раз он нескоро оправился от болезни.

Обо всём этом я узнала, к сожалению, слишком поздно.

Но, видно, не всё удалось разнюхать расторопным членам семьи, если через несколько лет Дидан начал возрождать компанию. И тут следующий удар, и опять связанный со мной. Он узнал о том, что я в одиночку барахталась изо всех сил, чтобы накормить-одеть-обуть детей, что с акциями его сыновья обвели меня вокруг пальца в то время, как я считала его горячим каталонским парнем, что злополучное письмо я писала под давлением, ограждая детей, и собираясь его вскоре дезавуировать. Добрый Дядя узнал также, что самой тяжёлой утратой в своей жизни я считаю потерю его любви. Обо всём этом, как только Дидан объявился в Москве, ему рассказал художник Володя, моя жилетка для слёз и плечо для дружеского участия в последние годы.

Когда Братья рассказывали об испанских похождениях престарелого Казановы, сердце мне подсказывало: что-то тут не так, нужно рвануть в Деревню, в наш дом с камином и джазом — он там. Он и был там. И почему я не поехала? Дидан несколько лет анахоретом прожил в Деревне, потом принялся восстанавливать свои расстроенные дела. Сначала он действовал через посредников, потом, когда машина со скрежетом сдвинулась с места, стал заявлять о себе.

Первым, с кем Дидан встретился после нескольких лет затворничества, был Володя — свидетель наших с ним отношений с первого дня моего появления в Москве. Старые друзья, как прежде, сидели с коньячком в Володиной квартире на Баррикадной, где ещё сохранились некоторые из моих портретов, разговаривали «за жизнь'; но, в основном, речь шла обо мне

— Что же я, старый козёл, не женился на Женьке, когда она родила мне сына?! — сокрушался Ди. — Теперь всё было бы по-другому.

— И, правда, почему, старый ты козёл?

— Понимаешь, я изначально решил, что не буду портить ей жизнь. Сам подумай: к сорока годам, когда она только-только в женскую силу войдёт, мне уже стукнет семьдесят пять. Ну, и на хрена тогда козе баян?

— Дожить до семидесяти пяти, это ещё суметь надо.

— Да Женька и сама всё понимала, и замуж за меня не рвалась.

— Это ты зря. Нехорошо выдавать секреты, но раз такое дело...Я знаю точно, от самой Жени, что она отчаянно страдала из-за двусмысленности своего положения.

— Страдала?! Но ведь она ни разу ни словом, ни намёком...

— Димка безнадёжно женат. — Так ответила Елена Николаевна на мой вопрос, насколько серьёзны её отношения с Главным Мужчиной Последних Двух Лет.

Разговор происходил, когда она, нервничая и прихорашиваясь, ждала в выборгской гостинице приезда Дидана.