Железная дорога - [31]

Мне не суждено было иметь такого отца, но в качестве образа Идеального Мужчины он подошёл: надёжный, заботливый, умный, знающий всё на свете, ответственный, сильный, уважающий себя и других. Только внешность Идеала я срисовала не с Машиного отца. Его огромность, кряжистость мне были симпатичны, а вот лицу не хватало утонченности: нос картошкой, массивные щёки, большие уши. Может быть, я не стала бы придираться к деталям, не будь мне известно другое мужское лицо, казавшееся мне необыкновенным и замечательным. Это был поставщик второй части Идеала: мой дядя Миша, папин брат, погибший совсем молодым в автокатастрофе.

Они были очень похожи друг на друга в молодости — отец и его младший брат, но лицо дяди Миши было значительно тоньше, благороднее. Дома осталась, спрятанная мной, а потом забытая при побеге фотография, на которой двое красивых молодых людей — дядя Миша и его невеста — обнявшись, весело улыбаются в объектив. Вскоре после того, как был сделан снимок, они умерли: сначала погиб дядя, а через какое-то время умерла его красавица-невеста. Бабушка отдала мне фотографию тайком от родителей — дело, кажется, было в том, что дядьмишина невеста им не нравилась.

Вспомнив о бабушке, я уже было собралась всплакнуть, но в голову вдруг пришла мысль, которая настолько поразила меня, что слёзы тут же высохли. Мне же сейчас пятнадцать лет! Всё как она говорила!

При жизни бабушки я была прикрыта её любовью от небрежного отношения со стороны родителей. Я не слишком горевала из-за нехватки их любви: была бабуля, мне этого хватало. Удивительно вот что: бабушка обещала мне свою защиту до пятнадцати лет, и до этого времени я и в самом деле не испытывала отчаяния.

Примерно за полгода до смерти бабушки я, внезапно осознав, что она может умереть и оставить меня одну в холодном и чужом мире, спросила:

— Бабуля, а ты можешь забрать меня с собой, когда уйдешь к Боженьке?

Бабушке, с ее простой наивной верой, и в голову не приходило сомневаться, что именно это и происходит со всеми людьми после физической кончины. В том же ключе она преподносила информацию о тайне смерти и мне.

— Что ты, касатка, да как это можно? Я старая, нажилась уже, а тебе еще жить, да жить. Ты меня послушай, как всё хорошо-то будет, я про это точно знаю. Мужа себе хорошего, доброго найдешь, он о тебе беспокоиться будет, пылинки сдувать. Детишек ему нарожаешь, вместе поднимать будете, так и сроднитесь, слюбитесь. Будете в старости как два голубка. Тебе жизнь ещё короткой покажется, умирать не захочешь. Я бы вот тоже не хотела, кабы мои живые были.

— А сейчас что ли хочешь умереть? А как же я?!

— Так из-за тебя и живу, горькая моя, а так бы уж давно готовилась. Меня мой Егор Кузьмич уже заждался с сынами нашими. — И бабушка заплакала, как всегда бывало, когда речь заходила об её умерших родных. А мне стало очень тревожно.

— Бабуля, а, сколько ты еще проживешь? — Мне хотелось максимальной определенности в этом важнейшем вопросе.

— Тебе сейчас семь с половиной, вот столько ещё поживу и хватит.

Я сосчитала, что к тому времени мне будет пятнадцать и успокоилась. Пятнадцать лет — это очень много, пятнадцатилетняя Лена Безрукова из нашего двора выглядела совсем взрослой и пользовалась у мелочи вроде меня большим уважением.

— Быстро считаешь, молодец ты у меня. До пятнадцати лет я тебя не покину, не бойся. — Бабушка произнесла эти слова без нажима, буднично, но почему-то они прозвучали громче и значительнее, чем всё сказанное до этого.

В Выборге, вспоминая тот разговор, я обратила внимание на то, что очень хорошо его помню, а в той фразе, где бабушка говорит, что не покинет меня, помню каждую интонацию бабушкиного голоса. И ещё — оборот речи был совсем для неё не характерен: «До пятнадцати лет твоих я проживу, не умру», еще как-то, но «не покину» ..Нет, это было не из бабушкиного словаря.

На следующее утро я поднялась совершенно не выспавшейся — допоздна читала поэтический сборник начала века, обнаруженный на прикроватной тумбочке Елены Николаевны. В город или на пляж идти не хотелось, на сон время тратить было жалко, хотелось одного: поскорее снова погрузиться в открывшийся мне той ночью мир поэзии Серебряного века. Я была раздосадована, когда услышала уверенный стук в дверь номера. Оказалось, что это Дмитрий Данилович, он решил меня развлечь.

— Елена сегодня поздно освободится, я успею показать вам здешние места. Вы же, как я вчера понял, толком ничего в Выборге не видели. Для начала я поведу вас, Женя, в одно из самых красивых мест Европы, если мнение нашего последнего императора и моё тоже для вас что-то значат.

Так я впервые оказалась в парке Монрепо. Миновав по дороге Анненские укрепления, мы прошли через равелины и куртины восемнадцатого века. Старинные слова: «равелины», «куртины» сами по себе привели меня в состояние тихой радости, а необычная красота тех мест довершила дело. Базальтовые скалы, огромные сосны, ущелья с отвесными обрывами — пейзаж парка казался первозданным, и трудно было поверить, что не один прославленный ландшафтный архитектор потрудился над его дикой красотой.