Жар под золой - [18]

— Чего это он опять заявился? — спросила жена.

— Предложил работу. Два дня в неделю.

— И ты согласился? Вчера же...

— Вчера было вчера, — возразил я.

Я чувствовал, что Хелен настроена подозрительно. К Бальке она относилась еще хуже, чем я, просто терпеть его не могла.

— А что это за работа? — нетерпеливо спросила она.

— Два рейса в неделю, по средам и четвергам. В эти дни тебе придется ездить на службу трамваем, машина нужна мне.

Я прислонился к столбу террасы, дерево еще сильно отдавало карболкой, которой я пропитал его несколько недель назад.

— Скажи, какая славная работенка, — иронизировала жена, и меня это задевало. — Но, конечно, если ты находишь, что так полагается, если считаешь нормальным, что у транспортной конторы нет свободной машины для этих перевозок и она нанимает частную машину... Клаудии нет?

— Пошла с друзьями в кино. Вернется поздно, ее проводят домой.

— Со следующей недели ты мог бы начать работать в городском садоводстве, я уже договорилась. Жаль, — сказала Хелен разочарованно.

— Да, жаль, — ответил я.

Надо было бы сказать ей кое-что еще, но не хотелось опять ссориться. Мне была противна закулисная возня ее «товарищей», их игра в «кошки-мышки», да и не мое это дело — садоводство. Я каменщик, зачем мне возиться с рассадой и саженцами. Ведь там я опять встретил бы «товарищей», которые этой работой обязаны тем же «товарищам». Из благодарности они и вступили в партию. Если хорошенько подумать, то выходит, что рабочие и служащие управления городского садоводства не что иное как члены, так сказать, «партии благодарности». Но в эту «партию» я никогда не вступлю.

Настроение за ужином было подавленное, я никак не мог придумать, о чем говорить, пока не вспомнил, что Клаудия недавно сказала о выпускном вечере в их школе, на который приглашены учителя и родители.

— Ты пойдешь? — спросил я жену.

— Мы пойдем, — ответила она решительно. — Не могу же я идти одна, мне будет обидно, а дочке — тем более.

— Что мне надеть? И вообще, как там все это, я же никогда не бывал на таких праздниках.

— Свой выходной костюм, что же еще! И пожалуйста, как следует побрейся. Первый танец ты должен танцевать с Клаудией — таков обычай.

— Не бойся, Хелен, буду придерживаться обычая, буду.

* * *

Дом напротив, где жила старуха Пфайфер, построили еще в тридцатых годах; тогда это был второй дом у проселочной дороги, с земельным участком площадью три тысячи квадратных метров; четверо детей Пфайфер разъехались и не очень-то беспокоились о матери — во всяком случае, в последние годы мы не видели, чтобы кто-нибудь из них навещал ее. Старуха одна обитала в восьми комнатах просторного дома, целыми днями торчала в окне, наблюдая, что делается на улице. Она была знакома со всей округой. Кто не знал, что ей восемьдесят четыре года, давал ей от силы шестьдесят пять; но так моложаво она выглядела, только когда носила зубные протезы, а это она делала редко.

Двадцать лет назад умер ее муж. От сердечной недостаточности, как написал в свидетельстве о смерти врач; но в нашем поселке упорно держался слух, будто она его медленно отравляла. От мужа она унаследовала дом без долгов, хорошую пенсию плюс страховой полис, а на банковском счете такую сумму, о которой ходили самые невероятные толки. После смерти мужа — он был доверенным лицом фирмы, изготовлявшей металлоконструкции, — все думали, что уж теперь Пфайферша будет вести жизнь веселой вдовы, отправится путешествовать и тратить деньги, ибо покойный был, что называется, прирожденным брюзгой. С утра до вечера он ходил с кислой миной и брюзжал на всех и вся.

Однако Пфайферша, едва успев овдоветь, заняла в своем доме круговую оборону. Уже двадцать лет она не показывалась на улице, выходила только в палисадник или в обширный сад позади дома, где ее никто не мог видеть. Она явно избегала яркого дневного света.

В первое время после смерти мужа она еще сама ходила за покупками, но в последние годы эту обязанность взяла на себя Клаудия; дважды в неделю югославка-уборщица прибиралась в комнатах и раз в месяц мыла многочисленные окна. Молоко, хлеб, сыр и яйца старуха покупала у торговцев-разносчиков, которые доставляли ей продукты к двери или в окно кухни и принимали оттуда же очередной заказ.

Часами она торчит в окне, здороваясь с соседями и прохожими; местная ребятня издевается над ней, дразнит «ведьмой». Уже три года я кошу траву у нее в саду и делаю самый необходимый ремонт в доме. В уплату она предоставляет нам право собирать урожай с ее фруктовых деревьев.

Фруктов оказалось многовато, и я в конце концов уговорил ее, чтобы она разрешила собирать их и другим ближайшим соседям — нам всего было не съесть, сама же хозяйка плодами почти не пользовалась, и было бы жаль, если б они гнили.

Может, Пфайферша оставит нам дом в наследство, пошутила как-то Клаудия, ведь мы годами работаем на нее. Однако ее смерти дожидались четверо детей и двенадцать внуков. Я не расспрашивал старуху о ее родственниках и финансовых делах; иногда она сама рассказывала мне о своих детях и внуках, и я постепенно составил себе кое-какое представление о них. Но стоило ей заметить, что вопросы целенаправленны, она сразу же умолкала или оставляла собеседника. Хелен не переваривала Пфайфер и однажды, разозлившись на нее, сказала: «Старуха будет жить вечно, скупость не даст ей умереть. А ты косишь ей газон за фрукты, которых никто у нас покупать не хочет. Никудышная сделка. А сама она как сыр в масле катается. Позор».