Жар под золой - [16]

В подвале мне вдруг пришла в голову дурацкая мысль, и я невольно рассмеялся: я представил себе, как повела бы себя Габи, если бы ей попали две пули в зад, да она бы, наверно, их и не заметила, в лучшем случае почесалась.

* * *

— У вас теперь много времени, господин Штайнгрубер, — обратился ко мне сосед из-за кустов, — и сколько это уже продолжается...

Я ему не ответил. Я сидел на террасе и читал книгу. В эти последние дни апреля приятно потеплело.

Хелен принесла из библиотеки толстенный том воспоминаний Шпеера, она считала, что мне необходимо прочитать эту книгу.

Всевозможные люди пишут книги, которые они называют «Воспоминания»; генералы, министры, промышленники, архитекторы, боже мой, чего они только не говорят, какие только мелочи не раздувают, уверяя, что именно от них, авторов мемуаров, зависела мировая история; и ни в одних прочитанных мною до сих пор «Воспоминаниях» не было сказано, кто на самом деле творил историю. Воспоминания этих персон меня порой забавляют: каким же надо быть тщеславным глупцом, как надо презирать людей, чтобы утверждать подобное.

Почему мы, рабочие, не пишем своих воспоминаний, разве нам нечего сказать, разве мы не совершили ничего великого, разве наши будни столь серы и незначительны, что мы считаем за лучшее молчать? Неужели мы предпочитаем покоряться судьбе, которую нам заранее планируют другие, в чьих воспоминаниях мы фигурируем лишь в качестве примечаний? Неужели наша жизнь с самого начала — подчинение?

Покорность не порождает героев.

Но разве мы тоже не изменяли мир?

Если бы я когда-нибудь начал писать свои воспоминания, о чем мог бы рассказать? О своих поражениях, о своих желаниях и мечтах; я же не совершил никаких подвигов, ничего не изобрел и никого не затравил насмерть. Я не выбрасывал рабочих на улицу, всего лишь сновал из дома на стройку и со стройки домой — вот и вся моя жизнь. Я никогда не был в Монте-Карло, никогда не совершал сафари в Африке, мы лишь однажды слетали на три недели на Мальорку, когда дочке исполнилось десять лет. Экономя каждый грош, мы вкладывали все в наш дом. Среди товарищей по работе я выглядел каким-то особенным только оттого, что у моей жены была не обычная для них профессия — ведь они не знали, что им делать с книгами; они не представляли себе, что можно жить в книге и среди книг, что книги пробуждают мечты и желания, что книги могут стать второй жизнью.

Я строил дома и для богачей, и для тех, кто был убежден, что, как только приобретет дом, сразу же станет независимым. По случаю окончания строительства иные застройщики выставляли нам два ящика пива и бутылку водки. Я строил дома для чиновников, служащих и рабочих; они робко являлись на стройплощадку, чтобы проверить, насколько уже выросла их независимость. Случалось, иной заказчик, кое-что смысливший в строительном деле, проверял правильность состава раствора или бетона. Редко кто жаловался десятнику: никто не желал ссориться, всем хотелось, чтобы дом был готов как можно скорее.

Свой дом я строил сам, каждый день — зимой и летом, в воскресенья и будни; в общей сложности я работал по шестнадцать часов в день, каждую неделю, каждый месяц, и так — три года подряд.

Кого заинтересует, если я расскажу об этом в своих воспоминаниях? Я никогда не был на Гавайских островах, довольствуясь фотоальбомами, книги были тем единственным, что доставалось мне даром.

Я мало чего добился и не сделал никакой карьеры. Но все же я построил дом, разбил сад, а это кое-что значит.

Может, нам следовало переселиться в Америку, там каждый год сотни тысяч людей в домиках на колесах странствуют по континенту с одного места работы на другое. Что стоит у них в паспортах в пункте «место жительства»? «Переменное» или, может, «нигде»? Что такое побеждать, мне неведомо...

Я стою на берегу широкой реки и смотрю на другой берег. Там, за кустами жасмина и гортензий, я вижу жизнь, о которой грежу. Но перебраться туда не моту, потому что ни плавать, ни летать не умею, а покорность лишила меня сил.

Надо бы навести мост. Но те, на другом берегу, не заинтересованы в том, чтобы мы проникли к ним. Навести мост можем только мы, но мы сидим и ждем...

Я просыпаюсь в поту. Солнце печет лицо. В глазах все двоится. Голова тяжелая. Дымовая труба моего дома качается в радужном мареве.

— На солнце вредно спать, — слышится чей-то голос.

Темное пятно на газоне — оказывается, человек. Смотреть еще больно, я привстаю и заслоняю глаза ладонью, пока марево не исчезает.

Затем, поднявшись, иду к темному пятну.

Мне этот человек никогда не нравился. Когда я, разглядев Бальке, повернул обратно к дому, он сказал:

— Слушай, Лотар, я опять пришел. Для тебя есть работа. Хорошая.

— У двери дома — звонок для посетителей, в том числе и для тебя. Я не люблю, когда с улицы лезут ко мне в сад через кусты. Понятно, Бальке?

— Я звонил раз двадцать. Но ты не слышал. Я подумал, наверно, в саду, спишь. Так оно и оказалось. А где тебе еще быть, время у тебя есть, а на своем клочке земли ты хозяин...

— Бальке, сбавь обороты. Раз я ничего не хочу слышать, считай, что меня нет. Понял, Бальке?.. Какая там у тебя работа? Наверняка нечестная, насколько я тебя знаю.