Земли обетованные - [158]

Это не он. Это не его…

Он знал, что не может претендовать на принадлежность к этому народу, такое было просто немыслимо. «Я, должно быть, очень устал, если уступил своей прихоти и пришел сюда». Зная, что его посещение синагоги в пасхальный день не останется незамеченным, он вызвал сотрудника, курировавшего этот район, и тот подтвердил, что уже получал рапорты о происходящем.

– Мы недостаточно отслеживаем ситуацию, я приехал лично проверить это и не ожидал увидеть такую толпу, – сказал Виктор.

– Я уже давно докладывал наверх, – ответил лейтенант. – Посещаемость синагог по непонятной причине выросла, увеличилось количество заявлений на выезд в Израиль. У нас на местах работают десятки агентов, но толку от этого нет. Если мы не будем наказывать людей, ситуация выйдет из-под контроля.

Начались десятки встреч на высшем уровне, бесконечные дискуссии о том, что же делать. Тень Сталина всех пугала, никто не хотел возвращаться к лагерям прошлых лет, но протест отдельных групп населения разросся до таких размеров, что нельзя было не принимать ответные меры, чтобы осадить не только евреев, но и других возмутителей спокойствия: чересчур ревностных православных, националистов, требующих независимости, правозащитников. К середине шестидесятых годов в высших эшелонах власти и КГБ сформировался такой подход: протестующие, когорта диссидентов с их девиантным поведением – психически больные люди, а раз они больны, нет надобности их судить, чтобы посадить в тюрьму, тем более что иностранные газеты любили ухватиться за такие отдельные случаи, привлекая к ним неоправданно большое внимание. Вполне достаточно объявить такого диссидента психически больным, и можно запереть его в одной из больниц КГБ, где с ним будут обращаться так, как он того заслуживает. Поскольку не существует никаких стандартов диагностики, врачи могут ставить такие диагнозы, как «вялотекущая» или «параноидальная шизофрения», при любом «асоциальном» поведении, требуя «в интересах больного» его изоляции и адекватного лечения. Теперь любого диссидента можно было сразу поместить в психбольницу, где он проведет за решеткой долгие годы.

Условия содержания там были ужасающими: отсутствие гигиены, грязь, сексуальное насилие, скученность, систематические унижения, наказания, применение нейролептиков и электрошока, побои, лишение воды и пищи. Невозможно точно установить число и личность жертв, но, по некоторым оценкам, за этот период принудительному лечению были незаконно подвергнуты около двух миллионов человек.

* * *

Каждый год в октябре Франк ездил в Женеву вместе с Мимуном; у обоих были дипломатические паспорта, что избавляло их от неудобств полицейских проверок. Они приезжали к Жан-Батисту Пюэшу в его особняк с видом на озеро, проводили там восхитительную неделю, наслаждаясь изысканной кухней и тонкими винами (последнее не относилось к Мимуну, тот не брал в рот ни капли алкоголя), и обговаривали условия очередной сделки. К этому времени они объявляли объем произведенного алжирского вина, от которого Пюэш должен был их избавить.

Любой ценой.

И тут начинались сложные переговоры, непонятные тем, кто не имел к ним отношения, так как речь шла о миллионах гектолитров, которые Пюэш собирался приобрести, и он никогда не забывал напомнить, на какой невероятный риск он идет, помогая своим друзьям. Что произойдет, если его клиенты из восточноевропейских стран передумают и под предлогом борьбы с депрессией населения – возможным последствием алкоголизма – откажутся покупать вино в прежних количествах. Зато у Мимуна Хамади была другая навязчивая идея: размер выручки должен покрыть, хотя бы примерно, то, что государство заплатило кооператорам за это колониальное пойло, а также комиссионные, которые добавляются к цене. Или вычитаются из нее.

Смотря по обстоятельствам.

Это зависело от методики расчета и от того, покупал ли Пюэш также и зерновые, цитрусовые и финики. Но данные вопросы обсуждались уже в апартаментах, отведенных Мимуну. Пюэш постоянно звонил кому-то, телефон перегревался от потока цифр фиктивных сделок, которые могли поставить в тупик непосвященных; цифры никогда не произносились вслух; все трое с подозрением смотрели на страницы с результатами и процентами; отвечали молча, только кивнув или отрицательно покачав головой, и повторяли операцию до тех пор, пока не приходили к результату, удовлетворяющему всех. Вслед за чем начиналась долгая дискуссия о «доле ангелов»[211]: обычно это было десять процентов, в урожайные годы – одиннадцать-двенадцать, которые «испарялись» из бочек под воздействием Святого Духа или, возможно, жары; и в итоге оказывалось, что несколько сот тысяч гектолитров (на самом деле испарившихся не для всех) тайно перераспределялись между сторонами. При наличии некоторой логики можно было бы избавить друг друга от этих виноторговых переговоров и сразу перейти к главному, но, когда они действовали таким образом, у каждого создавалось впечатление, что он выполняет порученную ему работу.

И они приходили к согласию. Всегда.

Пюэш и Мимун удовлетворенно обменивались рукопожатием и с понимающей улыбкой похлопывали друг друга по плечу. Затем обменивались несколькими телексами с официальными цифрами контрактов и, как только их получение подтверждалось, переходили к главному. Они отправлялись в банк Джулиуса Сихолла – элегантное здание в османском стиле – и поднимались по парадной лестнице на второй этаж, в принадлежавший вице-президенту угловой кабинет с видом на озеро и фонтаном, чтобы сделать переводы на номерные счета. Мимун доставал из портфеля лист бумаги, который содержал тридцать зашифрованных строк. Пюэш подтверждал: «Все в порядке». Банкир давал указание помощнику произвести перевод средств высокопоставленным чиновникам в правительстве, которые обеспечивали гарантии по сделке. Затем он передавал Мимуну увесистый чемоданчик среднего размера, в котором лежали деньги – половина во франках, половина в долларах, – которые Мимун впоследствии распределял по принципу, известному лишь ему одному, никогда не посвящая в это Франка. Но все оставались довольны. Поначалу Мимун убедительно доказывал необходимость экономии на черный день: «Это всего лишь мера предосторожности на случай политических потрясений; если однажды придется снова уйти в подполье и покупать оружие, снаряжать солдат, финансировать новую войну, необходимо иметь военную казну». Но предосторожность оказалась лишней: режим стоял крепко, не давая спуску недовольным и уничтожая своих противников. Так что в конце концов Мимун прекратил эти разговоры, ставшие излишними и даже неуместными.