Земли обетованные - [160]

Можно, конечно, лгать окружающим всю жизнь, скрывать свой характер, темперамент, свои убеждения, но играть эту отвратительную комедию тем более тяжко, что таить приходится то, что затрагивает самую суть личности. Бремя становится непосильным, и его невозможно вынести.

Виктор видел, как растет количество виз, выдаваемых семьям; некоторые из тех, кого он знал по синагоге, уезжали в Израиль в рекордно короткие сроки. И однажды бессонной ночью он сказал себе: «А почему не мы?» Он заговорил об этом с Дорой, но жена пришла в ужас от его идеи. Она умоляла его продолжать играть свою роль. И Виктор согласился. Из любви к Доре и понимая, что она права. Это была запретная зона, поле битвы, в которую невозможно было вступить, не подвергая опасности семью. И тогда Виктор велел себе замолчать, поставив крест на растущем в нем желании крикнуть всем, кто он есть на самом деле, провозгласить эту самую главную истину: «Я еврей, нравится вам это или нет, и я хочу уехать отсюда, чтобы жить на своей исторической родине!»

Он по-прежнему старался соблюдать конспирацию, посещая службы, но в этой стране было слишком много стукачей – тысячи, миллионы, которые постоянно шпионили, писали тонны доносов, и даже он сам не знал их. Три года назад на одном заседании в верхах начальник управления заявил, что в идеале на каждого советского гражданина с двенадцати лет нужно заводить дело и регулярно пополнять его документальными материалами; таким образом все окажутся связанными между собой невидимой паутиной, в которой станет видно, кто есть кто.

Виктор потребовал выдать ему дела еврейских и религиозных активистов и был поражен, когда служащий архива ответил, что у него нет доступа к этим документам. Ему бы насторожиться, уйти на время в тень, но он совершил ошибку, переоценив свои возможности. Он считал себя всемогущим, неуязвимым. Спустившись на четвертый этаж в Пятый отдел, занимавшийся наблюдением за религиозными организациями, он в довольно резкой форме потребовал у работника отдела выдать ему досье. Но этот ничтожный человечишко, вместо того чтобы взять под козырек, спокойно ответил: «У вас нет доступа». Виктор пригрозил ему наказанием, но тот был невозмутим; он позвонил куда-то, сообщил о запросе и, положив трубку, сказал: «Вас вызывает начальник».

Когда Виктор поднялся на восьмой этаж и вошел в кабинет Анатолия Лазарева, он сразу почувствовал: что-то не так. Анатолий, всегда такой приветливый, на этот раз не встал, чтобы пожать ему руку, а продолжал сидеть, листая документы.

– Садись, Виктор. И объясни мне, для чего тебе нужны эти дела.

– Мне нужно получить полное представление о ситуации, чтобы определить нашу политику.

– Твой отдел этим не занимается… И по нашим данным, за последние три месяца ты был в синагоге шесть раз.

– Мне нужно понять, что толкает евреев уезжать из нашей страны.

– Ну и как, понял?

Анатолий не спеша взял документ из лежавшей перед ним стопки.

– Ведь ты приходишь в синагогу, садишься в последнем ряду, после службы ни с кем не беседуешь и уезжаешь домой. Может, ты чувствуешь симпатию, какую-то общность с этими людьми? Все-таки у тебя еврейское происхождение.

– Ты же меня знаешь, я просто выполняю свою работу, стараюсь добыть как можно больше информации.

– Тогда что это такое?

Анатолий достал пачку черно-белых снимков и разложил их перед Виктором. Это были фотографии книг, которые тот уносил домой.

– Значит, ты читаешь каждый день страницу за страницей для повышения личной культуры? Или чтобы усовершенствовать свое религиозное образование? Я уж не говорю о твоем ходатайстве за дядю, Игоря Маркиша, израильского шпиона. Ты договорился об обмене со швейцарцами и американцами, а он отказался уезжать и был осужден, но ты присматривал за ним и потом добился, чтобы его сослали в мурманскую колонию номер пять, далеко не самую худшую. Если ты скажешь мне правду, Виктор, то избавишь нас всех от многих неприятностей.

Виктор молчал, даже не пытаясь придумать правдоподобное объяснение. Это был конец; он-то думал, что сможет ускользнуть от железных тисков этой машины, ведь он так хорошо ее знал; но ни одна, даже самая умная, самая хитрая мышь не может годами уворачиваться от кошачьих лап: рано или поздно кошка загонит ее в угол. Бесполезно все отрицать, уверять в своей невиновности. И теперь, когда его поймали, он почувствовал, что освободился от тяжкого груза; его бросило в жар – но не от страха, а от облегчения. Виктор вздохнул: он только что прошел сквозь зеркало, оказался по другую его сторону – теперь он мог не прятаться за отвратительной ширмой своего мундира, стать наконец самим собой.

– Ты прав, Анатолий, я еврей, но это не делает меня преступником; я обрел веру и не стыжусь в этом признаться. Да, я еврей и хочу уехать из этой страны; буду просить визу для себя и своей семьи.

– Ты с ума сошел!

Формально Виктор был прав: он не нарушал закон: принадлежать к еврейскому народу в СССР считалось не преступлением, а просто чем-то постыдным. Но он оказался ренегатом, который добровольно вставал в ряды униженных. Его арестовали, однако серьезное обвинение против него не выдвигалось, ведь он не совершил предательства и был фактически невиновен, что совсем не мешало наказать его и отправить гнить в психбольницу. Когда о его вероломстве доложили главному начальнику, тот пробормотал сквозь зубы: «Сволочь!» – и приказал: «Вышвырните его вон, как собаку. Пусть послужит примером тем, кто захочет пойти по этому пути». Виктора уволили из КГБ, отобрали все удостоверения, значок и форму; он сдал оружие и покинул Лубянку в цивильном костюме, с сумкой, в которую сложил личные вещи. На улице его уже не ждал личный водитель. Несмотря на дождь, он бодрым шагом дошел до площади Восстания и увидел в вестибюле своего дома троих охранников. Никто из них с ним не поздоровался, и Виктор спросил себя: который из них проник в его квартиру и сфотографировал книги? Дора была потрясена новостью: