Завтра, послезавтра… - [23]

— Слышу. А почему он вдруг зазвенел?

— Не знаю. Идем посмотрим.

Они вскарабкались наверх по выступу и внезапно, словно грибы, выросли из-под земли. Колокольчик больше не звенел. Они поглядели вокруг. Никого. Но что это за голоса неподалеку?

— Бежим, Пассалоне. Никто не должен знать про пещеру.

И тут в густой зелени они увидели лесную стражу. Ребята бросились наутек.

Голоса смолкли, да и самих стражников уже не видно. Спасибо Сеттесаккитри: не подай он сигнала, сторожа наткнулись бы на Нинку-Нанку и оштрафовали бы ее хозяина за «порчу леса».

— Сегодня в лес возвращаться опасно. А в пещеру мы завтра спустимся. Верно, Пассалоне?

— Ну само собой, завтра.

ПИСЬМО

«…Последняя новость, дорогой Луиджи, такова: колокольчик Нинки-Нанки хоть и без язычка, но звенит, особенно в трудные для Джулиано Петроне минуты, когда его надо о чем-нибудь предупредить.

Новость эта мигом облетела Монте Бруно. В селении только об этом и говорят, и все убеждены — хотя до сих пор колокольчик слышали только Сальваторе Виджано и, конечно, Пассалоне, — что в колокольчике поселился дух покойного Джулиано Карбоне, местного столяра, по прозвищу Сеттесаккитри. Все уверены, что это добрый дух.

Однако для меня более важная новость, пожалуй, та, что я убедился в своей исключительной глупости. Я стал похож на любого местного крестьянина — живу лишь сегодняшним днем и не только не уехал, но даже не отослал письма на телевизионный конкурс. А ведь я клялся, что не останусь здесь ни одного дня.

Вероятно, это страх перед неизвестностью, перед новой жизнью, которая отсюда кажется мне сказочно прекрасной. Боязнь разочароваться и в конце концов ничего не добиться. Страх, что потом я уже не смогу вернуться к унылому, беспросветному существованию, в котором все же есть какой-то смысл.

Нужды, заботы и нищета этих людей не только больно ранят меня, но и, как ни странно, помогают мне жить. Ведь я знаю, что могу, хоть немного, быть им полезен. И так день за днем мелькает в беспрестанной борьбе с трудностями и лишениями. Учебный год в самом разгаре. Теперь все ребята селения ходят в школу, и многие даже делают успехи в учебе. Бросить все? Знаешь, дорогой Луиджи, частенько я сам себя не понимаю.

Наступили холода и с ними множество неразрешимых проблем. Иной раз я просто теряюсь: если закрыть в классе дверь, будет темно и придется зажечь керосиновую лампу. А это очень вредно для глаз и, не скрою, для моего кармана. Оставить же дверь открытой — света, пожалуй, хватит, но ветер выдует все тепло. А заниматься в холоде просто невозможно. Руки у ребят коченеют, а ты сам знаешь, как трудно поначалу писать буквы. К тому же печная труба очень короткая, едва торчит над крышей, и ветер нередко задувает дым назад в комнату. Тогда волей-неволей приходится открывать дверь. Дров уходит видимо-невидимо, и всё зря. Я часто с горечью думаю, что теперь, когда ребята наконец стали посещать школу, мне все же придется уехать. Ведь в кошельке скоро не останется ни лиры…»

Такое письмо Антонио давно уже мысленно пишет Луиджи, своему близкому другу из Матеры. Однако действительно написать его и отправить он никак не соберется. Антонио обдумывает это письмо, когда готовит ужин, и сам себя развлекает, рассказывая Луиджи местные новости. Да, давно уже пора написать Луиджи.

Правда, письмо свое Антонио то и дело меняет. О многом из того, что произошло, не стоит и писать. В сущности, он и сочиняет это письмо, чтобы отвлечься от грустных мыслей.

«… Хочешь знать, почему теперь все ребята ходят в школу? Отец Джулиано Петроне распустил слух — понятно, с моего согласия, — что у меня в Матере есть невеста. Он чертовски хитрый.

«У тебя есть невеста, дон Антонио?» — спросил он однажды и посмотрел на меня очень выразительно. Взгляд его говорил: «Ответь «да», если у тебя есть хоть чуточку здравого ума». И я невольно сказал: «Да, девушка в Матере».

Видел бы ты, как он обрадовался.

«Молодец, дон Антонио, молодец! Поздравляю тебя!»

И только потом тихонько добавил:

«Не беспокойся, дои Антонио, о ребятах я сам позабочусь. Джулиано, этого бездельника, я пинками в школу загоню. А остальные, увидишь, сами прискачут».

И верно, ребята на следующий же день пришли. Очень уж им хотелось послушать, как я на гитаре играю. А когда я спускаюсь в селение, крестьяне встречают меня вполне дружелюбно.

«Говорят, у вас невеста есть, дон Антонио?» — спрашивают они, но совсем с другой целью, чем Вито Петроне. И когда я сквозь зубы отвечаю «да», сыплются поздравления. Значит, я уже связал себя, а раз так, то девушкам в селении никакая опасность не грозит. Выдумают тоже — опасность! Ведь мне, не говоря уж об уроках, буквально все приходится делать самому. Где уж тут думать о любовных приключениях! Вот и сейчас: томатная подливка опять пригорела. Ты уверен, что в кастрюле полно воды, а она почему-то выкипает. Пока я с подливкой возился, спагетти разварились. Ничего не поделаешь. Съедим и такие. Уж завтра постараюсь не быть разиней.

Нет, завтра придется обойтись куском хлеба с луком. Ведь ребята меня самого глазами готовы съесть, когда у меня на ужин спагетти. Целую неделю я по-братски делил с ними обед, но больше не могу, слишком накладно. Так и до конца учебного года не дотянешь. Конечно, ребята голодны, и этот вековечный голод словно по наследству передается от прадеда к деду, от деда к отцу, от отца к сыну. Мои спагетти с подгоревшей подливкой кажутся им редчайшим лакомством в сравнении с их обедом — хлебом и луком. Так вот, с завтрашнего дня я тоже решил обходиться куском хлеба с сыром. Так можно немного сэкономить. Счет есть счет. А он, увы, не сходится. Кстати, знаешь, сколько у меня денег осталось?