Завтра будет поздно - [33]

— Эй, где ты там, адмирал! Выходи… Не прячься!

Минут через пять из парадной вышел взбешенный Вирен. Он был без шинели, в одном кителе, так как не собирался долго разговаривать с бунтовщиками. Заметив, что в толпе много солдат и матросов, адмирал побагровел и возмущенно рявкнул:

— Смир-рна!

Он был уверен в том, что «нижние чины» сейчас же вытянутся в струнку и будут послушны ему. Но грозная команда вызвала лишь смех.

Какой-то пожилой рабочий снял шапку, поклонился адмиралу и с наигранным смирением сказал:

— Покорнейше просим прощения, ваше превосходительство. Вы ведь велели завтра прийти на Якорную площадь? Вот оно «завтра» и наступило! Рановато, правда, да ничего не поделаешь — невтерпеж: желательно послушать вас. Вы, кажется, нам встречу готовили? Так не будем ждать утра, пошли! Чего волынку тянуть.

От этих слов холеное лицо Вирена стало мертвенно бледным. Он понял, зачем пришла толпа. Озираясь по сторонам, адмирал ждал хоть какой-нибудь поддержки, но всюду натыкался на колючие, злые взгляды. Поняв, что пощады не будет, адмирал вдруг весь как-то съежился, словно уменьшился в росте, стал жалким, не похожим на себя.

— Господа, граждане, я ведь за демократию… в душе всегда любил простой народ, — заговорил он изменившимся голосом. — Но мне по чину полагается быть строгим. Я готов служить революции…

— А для чего пулеметы на площади выставил? — оборвал его рабочий. — В любви, что ли, хотел объясниться? Свинцом погладить? Не юли! Знаем, как вы любите простой народ.

— Я готов установить новые порядки.

— Поздно, брат. Днем нужно было устанавливать. Пошли на Якорную площадь, народ уже ждет.

— Разрешите мне шинель надеть и… предупредить жену. Я, наверное, не скоро вернусь?

— Не скоро, — зловеще подтвердил солдат.

Аверкин понимал Вирена: тот стремился любыми путями вырваться из толпы и хоть на короткое время укрыться в доме. Адмирал еще надеялся на комендантские части. Его жена, конечно, успела позвонить в комендатуру.

— Не простудитесь, ваше превосходительство, — заверил матрос в расстегнутом бушлате. — Жарко будет.

— И женку неча зря тревожить, — вставил солдат. — Пущай генеральская шинелька ей на память останется. Пошли! — При этом он подтолкнул Вирена в плечо.

Вся толпа двинулась за ними. Аверкин с мостовой перебежал на панель. По пути он видел, как к адмиралу подбегали солдаты и матросы, норовя ударить или плюнуть в лицо, но добровольные конвоиры отгоняли их:

— Не тронь! Судить будем.

На Якорной площади, несмотря на то что ночь была на исходе, собралось много народу. Сюда пришли и выпущенные из тюрьмы матросы. Вирена поставили перед ними. Кто-то крикнул им:

— Судите!

— Что будем делать с главным псом? — сняв шапку, спросил у толпы по-тюремному обритый матрос.

— Смерть горлопану!

— На штыки его! — раздались голоса.

С Вирена сорвали золотые погоны с черными орлами и, подталкивая штыками, повели к краю глубокого рва. Аверкин хотел было проскочить следом, но матросы оттеснили его. Сыщику удалось лишь протолкнуться к возвышению у памятника адмиралу Макарову, но оттуда не слышно было, что говорят судьи, перечислявшие все зверства Вирена. Потом гулко загрохотали барабаны. Сыщик решил, что сейчас грянет залп, он невольно прижал поднятый воротник к ушам и зажмурился. Аверкин так и не разобрал, были ли выстрелы, но когда открыл глаза, то увидел, как на штыках подняли обвисшее тело адмирала и бросили в ров.

Содрогнувшись, сыщик подумал: «А ведь и меня могут так же, на штыки… Надо скорей выбираться из Кронштадта, пока матросы не выставили свои кордоны». Его уже не интересовала судьба других приведенных на площадь офицеров. Пробиваясь острым плечом, он перешел мостик и поспешил к Петровскому парку. Там под деревьями его ждали агенты,

— Где шофер? — спросил Аверкин.

— На углу Николаевской.

— Поехали.

НАКИПЬ РЕВОЛЮЦИИ

За Нарвской заставой никогда прежде, даже в дни получек и престольных праздников, на улицах не было так людно и шумно, как в первые дни революции.

На домах колыхались флаги. По улицам, как в масленицу, звеня бубенцами, разъезжали финские санки с развевающимися на дугах ленточками. Всюду слышались смех, выкрики, музыка. В одном месте играл граммофон, вынесенный на улицу, в другом — гармоника, в третьем — шарманка. Солдаты по нескольку раз в день маршировали по Петергофскому шоссе, грохоча барабанами и заглушая людской гомон духовыми оркестрами.

Заборы, столбы и стены домов пестрели от множества воззваний, призывов, извещений и деклараций.

Весть о том, что царь Николай II отрекся от престола, взбудоражила все население Петрограда. Никому не сиделось дома, всех тянуло на улицу, в ликующую толпу.

У калиток, у чайных и трактиров, у заводских проходных, а то и просто под фонарными столбами возникали митинги, на которых безвестные ораторы выкрикивали восторженные слова о свободе и равенстве. Площадь у Нарвских ворот превратилась в районное вече. На трибуны, сколоченные из досок, беспрестанно поднимались ораторы разных групп и партий. Они поносили царицу и Распутина, требовали мира, вспоминали Парижскую коммуну и обсуждали, какой должна быть новая жизнь.