и помогали друг другу писать дипломные работы на золотую медаль. Он немного сидит без слов, потирая, будто с холоду, огромные ручищи. Я опускаю глаза в пол — его сверлящего взгляда мне не выдержать. Вдруг он начинает: я волнуюсь за Карла и, возможно, за тебя. Почему? — настороженно интересуюсь я. Нам хорошо вместе. Он наклоняется, чтобы поймать мой взгляд — одновременно дерзкий и боязливый. Карл никогда не рассказывал, продолжает он настойчиво, о своей госпитализации год назад? Какая еще госпитализация? — с волнением переспрашиваю я. В психиатрическое отделение, отвечает он, у него был психоз. Будь любезен, говори на датском, раздраженно прошу я, что такое психоз? Преходящее психотическое расстройство, отвечает он и снова откидывается назад. Оно длилось три месяца. Через силу я выдавливаю из себя смех: хочешь сказать, что он душевнобольной? Таких держат взаперти, потому что их боятся, а я его не боюсь. Он отрывает от меня свой нервный взгляд и переводит его на играющих в саду детей. Здесь что-то не так, произносит он, у меня есть предчувствие, что он снова заболевает. На мой вопрос о причине он рассказывает, что Карл в последнее время забросил работу, чтобы изучать одни лишь ушные заболевания. У него на столе в институте копятся груды учебников по анатомии уха и его патологии. Он изучает их так, словно планирует стать лором. Это просто безумие, с нажимом продолжает Джон, вести себя так лишь из-за твоей небольшой боли в ухе. Любой другой предоставил бы это специалисту и был бы уверен, что тот сделает всё возможное. Но он любит меня, отвечаю я и чувствую, как заливаюсь краской. Я ему небезразлична, и он желает, чтобы я поправилась, — только и всего. Похоронная физиономия меня смешит: отличный же ты друг, заявляю я, мчишься к жене и рассказываешь, что он сошел с ума. Я этого не говорил, отвечает он нерешительно, просто хочу, чтобы ты знала: три его тетки лежат в психиатрической клинике. В любом случае рожать от него не стоит. Как только Джон это произносит, меня пронзает мысль: менструация должна была начаться несколько дней назад. Знаешь что, говорю я, кажется, со своим советом ты опоздал. Я подозреваю, что уже беременна. Эта мысль меня радует, и я предлагаю Джону пива или чашку кофе — слушать его больше не хочу. Но он отказывается: пора на лекцию. Я провожаю его до двери, и на прощание он протягивает мне руку, что среди моих друзей не принято. Через несколько дней меня госпитализируют в Авнструп, добавляет он, нужно вывести из строя одно легкое
[23]. Для такого человека, как я, здоровье — это не что-то само собой разумеющееся. Он немного мешкает, прежде чем уйти. И, прямо как Лизе, говорит: у тебя нездоровый вид. Ты точно достаточно ешь? Я успокаиваю его, что питаюсь как следует, и облегченно выдыхаю, когда он наконец-то исчезает. Хотя Джон меня и не просил, я решаю ничего не рассказывать Карлу об этом визите.
Когда Карл возвращается, я сообщаю о возможной беременности. Он несказанно рад и бросается планировать строительство загородного дома. На мой вопрос о средствах он рассказывает, что ожидает на днях большого гранта. Там будем жить лишь мы одни, посвятим себя работе, осядем дома, не станем ни с кем встречаться. Эта идея кажется мне бесконечно привлекательной: жизнь в покое, без вмешательства других людей — сейчас просто необходимость. На вопрос об ухе я отвечаю, что боли прекратились. Визит Джона напугал меня. Сама не зная зачем, я говорю, что во время беременности плохо сплю. Карл на мгновение задумывается, потирая подбородок. Знаешь что, вдруг произносит он, я дам тебе хлораль, хорошее проверенное снотворное без всяких побочных эффектов. Правда, у него отвратительный вкус — нужно принимать с молоком.
На следующий день он приносит большую коричневую склянку. Лучше я буду сам тебе давать, говорит он, иначе можешь запросто переборщить. Уже через несколько минут после приема мне становится хорошо: не так, как после петидина, скорее — будто я выпила много спиртного. Я бесперебойно болтаю о доме, о его обустройстве, о будущем ребенке. Посреди всего я неожиданно засыпаю и просыпаюсь лишь наутро. Можно принимать его каждый вечер? — прошу я. Да, конечно, отвечает Карл безразлично, от него ничего не будет. Но вдруг он что-то вспоминает. Дай-ка пощупаю у тебя за ухом, говорит он и давит на кость. Больно? — спрашивает. Да, отвечаю я. Кажется, я уже так привыкла лгать ему, что уже не могу остановиться. Он задумчиво прикусывает верхнюю губу. Все-таки, говорит он, я обсужу операцию с Фальбе Хансеном. Я интересуюсь, обезболят ли меня петидином. Нет, отвечает он, но после операции, чтобы унять боль, получишь столько, сколько захочешь. Он уходит, я отправляюсь в ванную и долго, пристально вглядываюсь в свое отражение в зеркале. Я и на самом деле выгляжу ужасно. Лицо исхудало, кожа сухая и грубая на ощупь. Интересно, спрашиваю я у отражения, кто еще из нас душевнобольной. Я усаживаюсь за печатную машинку — мою единственную оставшуюся надежду в этом всё более незащищенном мире. Я пишу и меня посещает мысль: петидин — всё, что мне нужно; операция же как условие входного билета в рай меня совсем не волнует.
