Всё в комнате зеленое: стены, ковры, гардины — и я в ней всегда, словно на картинке. Каждое утро я встаю к пяти и сразу принимаюсь писать, сидя на краю кровати с поджатыми от холода пальцами ног, — на дворе середина мая, и больше не топят. В этой комнате сплю только я, потому что Вигго Ф. так долго жил один, что ему сложно привыкнуть засыпать с кем-нибудь под боком. Я всё хорошо понимаю, это мне как раз подходит, и тихие утренние часы принадлежат мне одной. Я пишу свой первый роман, и Вигго Ф. ничего об этом не знает. Думаю, если бы знал, то пытался бы вносить изменения и давать мне дельные советы, как молодым авторам «Дикой пшеницы», но от этого остановился бы поток предложений, весь день проносящихся в моей голове. Я пишу от руки на желтых листах писчей бумаги, потому что Вигго Ф. обязательно проснется, если я буду стучать на его шумной печатной машинке, такой старой, что ей место в Национальном музее. Он спит в комнате с видом на сад, и я бужу его только к восьми. Проснувшись, он, недовольный, бредет в ванную в белой ночной рубашке с красной каемкой. Тем временем я готовлю для нас кофе и намазываю маслом четыре ломтя белого хлеба. Особенно толстый слой — на его два куска, потому что он любит жирное. Я делаю всё, чтобы угодить ему, ведь я по-прежнему испытываю благодарность за то, что он на мне женился. Хотя здесь что-то и не так, я стараюсь об этом особо не думать. По необъяснимым причинам Вигго Ф. никогда меня не обнимает, и это немного беспокоит, почти как маленький камушек в ботинке. Беспокоит несильно — я считаю, что со мной что-то не в порядке и я так или иначе не оправдала его ожиданий. За кофе мы сидим друг напротив друга, он читает газету, и отвлекать его разговорами нельзя. Тогда смелость иссякает во мне, как песок в колбе часов, — не знаю отчего. Я не отрываясь смотрю на его двойной подбородок, вечно слегка дрожащий, — он растекается по краям накрахмаленного воротничка рубашки. Я не отрываясь смотрю на маленькие щуплые руки, которые двигаются короткими нервными рывками, и на седую шевелюру, похожую на парик, — его румяному лицу без морщин больше подошла бы лысина. Когда мы наконец-то обмениваемся словами, это какие-нибудь незначительные мелочи: что ему хочется на ужин или как нам избавиться от просвета в затемняющих шторах. Я радуюсь, когда он находит в газете что-нибудь подбадривающее — вроде того, что запрет на покупку алкоголя, введенный оккупантами на неделю, наконец снят. Я радуюсь, когда он улыбается мне своим единственным зубом, треплет по руке и, попрощавшись, уходит. Он не хочет заказывать зубные протезы, потому что, как он утверждает, мужчины в его семье обычно умирают к пятидесяти шести годам, а значит, ему осталось всего три и лишние расходы ни к чему. Его жадности не спрятать, и содержание меня, которое так много значит для мамы, сведено к минимуму. Он ни разу не купил мне ни одной вещи, и, когда мы вечером идем в гости к какой-нибудь знаменитости, он едет в трамвае, а мне приходится мчать рядом на велосипеде на огромной скорости, чтобы помахать ему, когда он того пожелает. Обязанность вести домашние счета лежит на мне, и, когда Вигго Ф. в них заглядывает, всё кажется ему слишком дорогим. Если вдруг что-то не сходится, то я приписываю рядом «прочее», но у него это вызывает недовольство, поэтому я стараюсь не забыть ни одной траты. Негодует он и из-за утренних визитов домработницы — ведь я сижу дома и ничего не делаю. Но я не могу и не хочу убирать, поэтому ему ничего не остается, кроме как согласиться. Я радуюсь, видя, как он пересекает зеленую лужайку по пути к трамвайной остановке, что прямо перед полицейским участком. Я машу ему и, отвернувшись от окна, совершенно забываю о существовании Вигго Ф., пока он снова не объявится. Я принимаю душ и изучаю себя в зеркале — мне всего двадцать, но кажется, что мы женаты целую вечность. Мне всего двадцать, но кажется, что за стенами зеленых комнат жизнь других людей проносится в ритме дроби барабанов и литавр, на меня же дни падают беззвучно, как пыль, — один точь-в-точь как другой.
Одевшись, я обсуждаю с фру Йенсен ужин и составляю список покупок. Фру Йенсен немногословна, скрытна, и ее слегка оскорбляет факт, что она больше не может хозяйничать здесь по своему усмотрению, как привыкла. Какая глупость, бормочет она, мужчина в его возрасте женится на молоденькой. Произносит она это не очень громко, чтобы мне не пришлось отвечать, и я совсем не хочу слышать, что она там бубнит. Я всё время думаю о своем романе, у которого уже есть название, хотя не вполне уверена, о чем он будет. Я просто пишу, и, может, выйдет хорошо, а может, и нет. Самое важное — я счастлива, когда пишу. Я счастлива и забываю обо всем вокруг, пока не приходит время вешать на плечо коричневую сумку и отправляться по магазинам. И меня снова охватывает утренняя темная печаль, потому что на улицах сплошь и рядом попадаются влюбленные пары. Они держатся за руки и смотрят друг другу в глаза глубоким взглядом — я почти не в силах вынести такое зрелище. Я задумываюсь о том, что никогда не была влюблена, кроме того короткого мгновения два года назад, когда возвращалась домой из «Олимпии» с Куртом за день до его отправления в Испанию, на гражданскую войну. Может, он мертв, а может, вернулся домой и нашел другую. Может, и не было никакой необходимости выходить замуж за Вигго Ф., чтобы выбиться в люди. Может, я поступила так только потому, что этого ужасно хотелось моей маме. Я тычу пальцем в мясо — проверяю, нежное ли оно. Этому меня научила мама. Стоимость записываю на маленьком листке, иначе забуду, пока доберусь до дома. Когда все покупки сделаны и фру Йенсен уходит, я снова забываю обо всем и молочу по клавишам машинки, пока это никому не мешает.
