Завещание Шекспира - [101]

Некоторые заразившиеся, желая спасти свои семьи от подобных ужасов, сводили счеты с жизнью. Они бежали к реке и с проклятьями бросались в нее. Но у многих не хватало сил и на это. Подойдя к воде, они медленно опускались на мелководье, натягивая прохладную Темзу на свои гниющие тела, как одеяло, и тихо прощались с жизнью. Но, пытаясь потушить чумной жар, они одновременно опасались и огня ада, который теперь ожидал их, самоубийц. Пламя болезни бушевало в теле три, от силы четыре дня – ничто в сравнении с морем огня, которое пылает вечно. Но мучения были настолько невыносимыми, что хотелось положить им конец раз и навсегда и не было сил пережить еще хотя бы час на острове страданий, в который превратилась жизнь, эта горькая морская отмель. Огонь проклятия был предпочтительнее огня чумы. Не знаю, согласился ли бы с этим господин Ридли, сгоревший на костре у Балиольского колледжа. И что бы подумал богач из притчи о прокаженном Лазаре, взирая из ада на людей, сдирающих одежду со своих измученных болью тел и торопящихся на берег реки, чтобы умереть в ее водах? Успокаивающий речной холод заглушал их разорванные в крике рты, заставляя их замолчать и обрести покой в глубине прекрасной тьмы, вдали от воя гниющего города. Что бы отдал тот богач за хотя бы одну каплю драгоценной воды? О Темза милая, смири теченье.

Но встречались и менее самоотверженные люди. Заразившись и умирая, они высовывались из окон и дышали в лица безвинных прохожих, плюя в ярости сердца на тротуары, бросали чумные повязки в окна тех, кто был богат и здоров: «Вот вам, гады! Получите! Почему болезнь обошла вас стороной? Не желаете ли плевок кровавой мокроты? Не хотите ль составить нам компанию в ад?» Богачи в ужасе бежали прочь от повязок, пропитанных гноем и кровью нарывов, подброшенных к ним в дом или гниющих на улицах.

– Вот так да, черт меня побери!

Да ладно, Фрэнсис, все это легко понять. Человеку всегда хочется найти друзей по несчастью, особенно богатых и привилегированных. Хочется отомстить тем, кто родился в рубашке. Но было здесь еще кое-что: ощущение, что, несмотря на историю Лазаря, Бог несправедлив и великий уравнитель, смерть, все-таки предпочитала селиться не во дворцах знати, а в хижинах бедняков и в кишащих крысами трущобах. Бубоны охотнее плодились в заведениях, где публику увеселяли травлей медведей, или в притонах Кларкенуелла, Шордича и Саутуарка – на окраинах, оскверненных пороком.

И, конечно же, в театрах, где смерть разбила свой лагерь и настигала не богатых, а преимущественно бедных. Удел голодающих в тюрьмах заключенных был особенно жалок. Брат Джона Донна, Генри, встретил королеву-смерть в Ньюгейте, где дожидался суда по обвинению в укрывательстве католического священника. Сразившая его чума облегчила Тайберну работу. Палачи ворчали, что их заработок сильно сократился, а могильщики довольно ухмылялись, похлопывая себя по карманам, пока не подхватывали чуму, перетрудившись на рытье могил.

На чуме можно было заработать, пусть и жутким образом. Сестры милосердия крали у умирающих последнее одеяло и, если пациент-толстосум вдруг проявлял признаки выздоровления, оказывались изощренными убийцами. Каменщикам больше не нужно было платить за волосы, которые они добавляли в известку, а перчаточники набивали мячи волосами, и это не стоило им ни гроша, их теперь можно было достать бесплатно – волосы выпадали из человеческих бород и голов быстрее, чем их могла бы сбрить армия цирюльников. Волосы летали, покрывая землю, как сугробы. Как повезло бы портным, если бы в моде были бриджи из волос! Мой отец тоже мог бы сколотить состояние, но в то время об этом никто не думал. Выживание любым способом было важнее, чем привычная погоня за властью и деньгами.

Многочисленные шарлатаны превратились в проказу улиц. Их большие, как бычьи яйца, кошельки тяжело покачивались на поясах, хоть им и не удавалось вылечить чуму. Но утопающий хватается за соломинку, а человек, захлебывающийся в собственной крови, в городе, парализованном страхом, хватается за все, что попадется ему под руку, даже если жалкий и ничтожный шарлатан предлагает ему лекарство от неизлечимой болезни.

– Интересно, чем же они лечили неизлечимое?

Из лука и розмарина, лимона и полыни, уксуса и гвоздики, ртути и мышьяка делали примочки, чтобы вытянуть яд из бубонов. Лечили также курением табака и толченой сушеной жабой, белым вином с пресловутым куриным пометом, смесью хереса, пороха и подсолнечного масла, процеженным через марлю отваром аристолохии и весенних лютиков с добавлением митридата[127] и равного количества истолченной в мелкий порошок слоновой кости, с шестью столовыми ложками воды дракона – принимать ежеутренне, – корнем лесного дягиля, который надлежало жевать или нюхать на сухом конце корабельной веревки, компрессом из яичного желтка, меда и мелко порубленной руты, раскаленными кирпичами, приложенными к подошвам ног, даже прикладыванием к болячкам и опухшим местам молодой кудахтающей курочки, пока яд переходил в жертвенную птицу, которая тут же умирала. А некоторые доктора разрезали птицу пополам и прикладывали к нагноениям кровоточащую трепещущую плоть.