Завещание Шекспира - [99]

– Не надо. Я хочу пирога.

Все начиналось вполне безобидно: апчхи! Ой, должно быть, я подхватил простуду. Надо было одеваться потеплее… А через три дня (четыре, если не повезло) ты был мертв. Но только после того, как тебя вздернули на дыбе, какую не мог изобрести даже чудовищный Эксетер. У изголовья этого прокрустова ложа не было заплечных дел мастера, у которого можно было вымолить пощады, и боль не утихала ни на секунду – не было милостивого палача, только незримая враждебная сила, вселяющая ужас. Тебе не дано было увидеть, кто затягивал на тебе удавку.

После первого чиха у тебя было два пути: сгореть или замерзнуть. Если температура резко падала, сразу становилось ясно, по какому пути ты пойдешь. Легкие наполнялись кровавой мокротой, которая выходила при кашле, чихании и разговоре, кровавые звуки плясали на твоих губах, пока ты лежал и трясся в студеном ледяном краю. Таков был путь, уготованный тебе Богом. При попытке подняться и походить, чтобы согреться, ноги отказывали повиноваться голове, подгибались, как бы по собственной воле, и в конце концов ты падал в цепенеющей неподвижности, из которой уже не было дороги назад.

– Никогда?

Никогда.

Если же тебя охватывал жар, ты сгорал заживо: конвульсии, головокружение, бред, оцепенение, озноб и лихорадка, кровавая рвота из глубины тела, распятого болью, набухшие сочащиеся бубоны – опухоли размером с куриное яйцо или яблоко, которые могли появиться в любой части тела, особенно в паху и под мышками – мягкие колыбельки для таких грубых и ядовитых деточек. Созревшие бубоны прорывались, извергаясь гноем, источающим адское зловоние.

Иногда два пути перекрещивались, и, при наличии тех и других симптомов, ты понимал, что был воистину избранным – Бог явно оказывал тебе двойное предпочтение. Ведь некоторые считали чуму не проклятием, а благословением: болезнь ставила тебя, как и прокаженного, в особые отношения со Всевышним. Ты был избран из всех остальных, божественный удар пришелся на тебя. Было о чем призадуматься, пока ты лежал, переживая стужу и жару: потоки пота и море льда, омывающие твое измученное тело; горло – как раскаленная пустыня, легкие – как айсберги, медленно тающие в кипящей крови; твоя когда-то гладкая кожа – мерзкая и отвратительная корка, как у Лазаря; крупные бубоны, нарывающие под мышками, головная боль как удары молота по голове, ломота в спине, кошмары и бред в воспаленном мозгу. Ты чувствовал, как гниешь, как сходишь с ума, разлагаешься, идя к единственно возможному концу, от первого невинного чиха до последнего бурного извержения крови и рвоты – темного преддверия комы. Ни одно из тысячи мучений, наследий праха не было хуже чумы, Фрэнсис. Да и что могло быть хуже?

– Ничего!

Нет, было. И гораздо хуже. Сами симптомы были не более чем внешняя, физическая боль, кромешный ужас проникал гораздо глубже, в самую суть человеческой природы, которая проявила себя во всей своей низости. Безумно боясь заражения, люди бросали друг друга на произвол судьбы.

О свирепости болезни слагались легенды. Эпидемия в Стрэтфорде в год моего рождения заставила бабушку Арден вспомнить истории из прошлого, которые она когда-то слышала от своих родителей, и она со странным удовольствием рассказывала мне о первой эпидемии черной смерти.

– В октябре 1347 года после длительного плавания в Крым конвой из двенадцати генуэзских галер прибыл в один из портов Мессинского пролива. Команды моряков на борту судов были при смерти.

Так начинался ее рассказ, такой точный и обстоятельный, что картина разворачивалась перед моими глазами, как на разрисованных холстах, которые украшали стены нашего дома.

– Зараза, которую привезли с собой моряки, обладала убийственной силой, и, перебросившись с ними парой слов, люди заражались ужасной болезнью и попадали в капкан смерти. Даже тот, кто только взглянул на них, был обречен.

Об этом говорилось в хрониках, и так дрожащим голосом рассказывала мне бабушка Арден.

Ее рассказы врезались в мою память, и, когда в 92-м году чума охватила Лондон, я убедился в их правдивости.

Ближайшие родственники покидали друг друга, узы крови и сердечной привязанности распались, перестали существовать. Жены бросали мужей, братья сестер, родители детей. Матери бежали прочь от своих плачущих младенцев. Груды трупов валялись на улицах, лавки опустели – их двери были открыты настежь, а ставни раскачивались на ветру. Преступники боялись грабить мертвых и умирающих, хотя можно было запросто войти куда угодно и взять все, что пожелаешь. Могильщики быстро обогащались и так же быстро умирали. Хуже того, охваченные смертельным ужасом, священники покидали прихожан, невзирая на свое Божественное призвание. Нарушая священные заповеди, они отказывались навещать умирающих, чтобы соборовать и упокоить их исстрадавшиеся души. Умирающих покидали друзья, семья и даже Бог. Ужасное зрелище. Умирать в одиночестве было страшно – без единого слова утешения, без малейшего проблеска человеческого тепла: ни стакана воды для жаждущего, ни тихо пролитой слезы, ни пожатия руки, ни долгого прощального взгляда. Ходили рассказы о том, как при малейшем намеке на озноб или чихание, принимая неотвратимость конца, люди зашивали себя в саваны или, вопя от нестерпимой боли, бежали на кладбище, раскапывали свежие могилы и на глазах ошеломленных могильщиков слабеющими руками засыпали себя землей – они были готовы на все, только бы избежать унизительного конца в неосвященной земле и ужаса вечного огня ада. Трудно было поверить, что все это могло происходить в последнее десятилетие правления нашей великой королевы. Но изумленному взгляду открывались картины и пострашнее.