Завещание Шекспира - [102]

– Ужас! Твой зять ведь тоже доктор?

Самая главная панацея, на которой богатели мошенники и жулики, было горячее полоскание вываренным в вине, измельченным в порошок рогом единорога. Полагали, что он вызывает сильный жар и изгоняет чумной яд. Но где было взять этого самого единорога? Говорили, что шарлатаны толкли в ступке обрезки своих ногтей и выдавали их за священный порошок. Но вместо чумы негодяи изгоняли из своих пациентов остатки жизни, которая покидала их с потоком рвоты и крови.

– Доктор Холл наверняка лечит другими способами.

От чумы лекарства нет. Заразившись, ты обречен на смерть. Никакое лекарство в мире тебе уже не поможет. Ни мак, ни мандрагора, ни зелья все, какие есть на свете, уж не вернут тебе тот сладкий сон, которым ты спал вчера. Теперь сны жгли тебя, как серные рудники.

– А здесь, в нашей тихой уорикширской заводи, я спал прекрасно.

Причины и предназначение чумы были таинственны и непостижимы. Может быть, если бы мы их знали, мы могли б ее предотвратить? Откуда она бралась: из воздуха или со звезд? Где она зарождалась: в навозных кучах или борделях? Кто ее переносит: кошки, собаки, свиньи? Кто ее распространяет: шлюхи, цирюльники при кровопускании, продавщицы мясных пирогов, мясники, которые выплескивали помои с потрохами в канавы для воды? Или забойщики скота, которые сливали кровавые отходы бойни куда ни попадя? Виновны были все. Городской совет велел сливать отбросы в бочки, свозить их к Темзе и там безопасно опорожнять их. А потом мы пили из этой же самой реки, ежедневно укорачивая себе жизнь!

– Ноги моей не будет в Лондоне!

Обвиняли также театры, а причиной чумы называли пьесы. Может, и так. И театры закрывались, как маргаритки с наступлением темноты. Мы переставали существовать. Актерское ремесло так эфемерно. «Слугам лорда Пембрука» пришлось заложить костюмы. Когда-то знаменитые «Слуги королевы» превратились в толпу деревенских оборванцев, сломленных судьбой и гастролировавших по глухому захолустью. Выжили только мы и «Слуги адмирала».

Уезжая в Ньюкасл, Нед Аллен увещевал свою молодую жену, которая оставалась в Лондоне, принять все возможные меры предосторожности против невидимого врага, поджидавшего у ворот. Чума таилась повсеместно: в стенах, переулках, соломенных крышах. В свое отсутствие он велел Джоан не лениться выливать ведро воды перед входом и проложить окна рутой, а в сентябре вместо петрушки посадить шпинат. «И перекрась мои коричневые чулки в черный цвет, я их буду носить зимой». Я читал ей его письма, потому что она не знала грамоте. Короче, жизнь продолжалась, или, по крайней мере, мы делали вид, что все было как всегда. Джоан Хенслоу посеяла шпинат, а черные чулки Неда в ту зиму резко выделялись на фоне снега. Ему не понадобилось никакой другой черной одежды: его семья уцелела.

А семья Роберта Брауна не выжила. Он служил в труппе «Слуг Вустера» и в нескончаемо томительное знойное лето 93-го уехал на гастроли во Франкфурт. Когда он вернулся домой в Шордич, в живых не осталось никого: ни жены, ни детей, ни слуг. Прокатившись по дому, как лесной пожар, чума убила на своем пути всех поголовно: и старых, и малых. Браун был безутешен. Мы с Диком Бербиджем и Остином Филлипсом сидели в «Голове кабана», когда он вошел – белый как мел, не в силах дышать от того, что он только что увидел в опустевшем доме. Из соседей тоже никого не осталось в живых, и некому было рассказать ему, что же там произошло.

Всех моих малюток милых? Всех, говоришь ты? Адский коршун! Всех? Как? Милых птенчиков моих и их наседку одним налетом? Как же небеса не защитили бедных? И я там не был…

Он надвинул шляпу на глаза и больше не проронил ни слова. Я никогда не видел на человеческом лице горшей боли и вздохнул с облегчением, когда он скрыл ее под шляпой, хотя его молчание было, пожалуй, еще хуже. «Пусть скорбь твоя слезами изойдет: немая скорбь на части сердце рвет», – говорили мы ему. Прошло время, и Браун перестал молчать. Он влюбился, сделал предложение другой женщине, она его приняла, и у них появился еще один выводок детей, все премилые. Ведь жизнь продолжается, идет своим чередом, превозмогая боль. Это не классическая пьеса с выспренними жестами трагического героя: Жизнь, тебя утратив, я утрачу то, что ценят лишь глупцы. В театре актер бьет себя в грудь, а не чувствует ею, рвет на себе одежду, а не снимает ее, и голова ему нужна для того, чтобы посыпать ее в горе пеплом. Если девушки с золотыми гребешками в волосах ждут милых своих, те уже не вернутся назад. В мире театральных драм герой страдает по Гекубе, с которой он даже не знаком. Да и была ль она вообще? Может быть, и нет, но слезы ее настоящие, и рыдает она, как Ниобея. В настоящем мире жизнь продолжается, потому что всех нас ждет смерть, и, пока мы ее ожидаем, всем нам хочется жить.

– Естественно.

Чума проглотила 93-й и начало 94-го года и вдребезги разбила наш мир. Жизнь все-таки оказалась сильнее искусства. Мы разбежались, как стадо овец при виде широко раскрытой пасти волка. Я мог бы уехать путешествовать по рекам Италии, принимать целебные ванны в Бате или нежиться с Энн Хэтэвэй в Стрэтфорде. Но нет. Она больше не рожала мне детей, хотя сначала мы хотели еще. А потом перестали – и со временем стало казаться, что вроде уже и не нужно.