Затерянные в Чарусах - [23]

Хозяин дома сбегал в сарай, принес несколько веток.

— Много, — сказал Герасим.

— Много не мало. Все не бросай.

— Когда много, хочется все бросить.

Василий выругался беззлобно и отнес пару веток назад.

— Куропатки в рассоле? — спросил бывший летчик.

— В рассоле.

— Три дня?

— Три.

— Надо проверить.

— Пойдем, принесем, — позвал Василий Валерия.

Они притащили из сарая двухведерный бочонок, из которого остро пахло специями.

Герасим достал одну тушку, отрезал кусочек, пожевал, подумал.

— Мятки бы поболе. А? На — попробуй.

— Нормально мятки.

— Ладно, сойдет, хотя кабы поболе, было бы совсем хорошо.

В коптильне развесили куропаток.

— Ну, будем зажигать, — сказал Василий. — Надо помолиться.

— Я твоему богу не буду кланяться, — опять заартачился новоиспеченный командир.

— А я твоему. И вообще рядом со мной не смей богохульничать. Иди куда-нибудь, чтоб не слышно было.

Герасим не стал спорить, отошел к сараю, оглянулся. Сложил ладони и забормотал:

— Ду ист майн гот, о майн фюрер…

Валерий замер, прислушиваясь.

— Немец, — пояснил Василий. — Что с него взять. — Он нерешительно потоптался, не зная, тут помолиться или отойти, потом спросил шепотом: — А ты в какого Бога веруешь. Надеюсь, не в анчихриста?

— Не очень-то я верующий, но скорее в Иисуса Христа.

— Надо же, — почему-то удивился Василий. — Молодец. — Он осенил себя крестом и прошептал: Отче наш. Иже еси…

Валерий тоже перекрестился.

— Ну, с Богом. Лида, принеси угольков!

Как только огонь занялся, Герасим подбросил в топку несколько пучков трав.

— Смотри, чтоб полоть не попала, такой смород нагонишь… — предупредил Василий.

— Пустое болтаешь, — отмахнулся немец. Он присыпал пламя трухой, сбрызнул рассолом. Сверху положил одну веточку багульника.

— Правильно, — наконец-то похвалил Василий.

— Дас ист гут. Хайль, Гитлер! — звонко крикнул Герасим, щелкнул каблуками и выбросил руку в фашистском приветствии.

— Фу, нехристь чужеродный, — отмахнулся хозяин дома. — Пойдем-ка лучше ужин готовить.

На ошесток установили таганок, на котором разместили нанизанные на железные прутья колбаски. Лида раздула угли. Гости уселись за стол и стали ждать. Вкусно запахло жареным. Василий тем временем полез в подвал.

— Рябиновочки не забудь, — крикнул Герасим.

— А малиновки?

— И малиновку тащи. Будем пробовать.

— Ну, раз пробовать, давай тогда и смородиновую. И вишневку еще не ценили.

— Яволь, майн херр, позвольте подмогну.

На стол одна за другой водружались запыленные керамические бутыли. Василий обтер их тряпкой, раскупорил и стал нюхать.

— Пусти! — потребовал Герасим. — Самолично проверю.

Проверял немец долго, как настоящий дегустатор. К каждой бутыли он подносил свой нос издали, опахивая вздымающиеся от горлышка запахи ладонью. Потом его орган обоняния замирал над сосудом.

— Только не чихни, все дело спортишь, — предупредил хозяин.

Герасим продолжал свой спектакль. Одну бутыль он обнюхивал особенно тщательно. Видимо искал повод придраться. Но обошлось.

— Гоже, — раздался долгожданный вердикт.

— А мы тут наднесь с Герасимом варенуху готовили, — вспомнил Василий, — так уж так наизлишелись, пока пробовали, что ничего и не осталось…

Немец тут же подхватил:

— Василия, ясно дело, в гости понесло. Пойду, говорит к Прошке, — подраться надо. Хорошо, я увязался. Так этот волочага раз пять с гати в трясину вдырился. Прошка, как увидал, оскалился противно. Побрезговал с нами драться. Повалил нас на землю глазами и ушел куда-то.

Василий отмахнулся:

— Врасня все это. До Прошки мы так и не дошли. А в трясине вполы купались.

— Может и вполы, а помню только, как тебя тянул.

— А как я тебя не помнишь?

— Не-а.

— Вот человек бескарюжный. Аж слушать тошно. Только бы обессудить кого. А сам вахлак вахлаком.

— Ты нас не слушай, — сказал Герасим, заметив изумленное лицо Валерия. — Мы так завсегда кулемесим. Не со зла это — для потехи.

— А человеку непривычно. Хватит вам сегодня вазгать друг друга, — вмешалась Лида.

— Тогда кружки неси! Сама-то будешь? — обрадовался смене темы Василий.

— Малиновки чуть-чуть.

— Четыре кружки. И овощей поболе. Хрен не забудь. — Хозяин дома повертел колбаски, спрыснул их рябиновкой.

Малиновка, которую пробовали первой, оказалась самым настоящим вином, градусов девяти-десяти. Лида пила маленькими глотками. Валерий тоже смаковал, но Герасим тут же сморщил нос и приговорил:

— Бабское. Рябиновку лей.

— А сутырничать не станешь?

— Я-то не стану, я ж в гостях. А вот ты, коль переусердствуешь, точно начнешь. — Герасим подошел к печи, тонким прутиком проколол одну колбаску. — Кипит, — сообщил довольно, — можно кушать.

Рябиновка — настойка градусов тридцати пяти, а может, и сорока пошла на «ура».

— Ого! — сказал Валерий, не рассчитывавший на такой контраст с только что попробованным вином.

— Точно, ого! — согласился Герасим. Он разрезал колбаску вдоль, подул на половинки, густо помазал хреном, с удовольствием откусил. — М-м-м! — похвалил, — О-о-о!

— Наконец-то доволен, — сказал Василий. — А то все восупор.

— Ладно, не такой уж я и сутыра. Для дела больше ворчу.

Вскоре, нового гостя, несмотря на его протесты, заставили попробовать и смородиновую, и вишневую, и голубичную, а потом и брусничную с черничной, которые в азарте разгоревшейся пьянки притащил из своего дома Герасим. К счастью, последние оказались винами, иначе Валерий наверняка бы отключился. Время от времени вся компания выходила на улицу, справить кое-какие мелочи и проверить правильность процесса копчения. Герасим несколько раз пытался запеть что-то типа марша, из которого помнил лишь две строки. Причем первую он произносил совершенно невнятно, для выразительности более завывая и притопывая, а вторую: «…зольдатен унд официрен!» вполне отчетливо. Каждый раз Василий останавливал это пение легкой затрещиной и тут же затягивал что-то древнерусское, но сразу и прерывался, жестами призывая поддержать его почин. Ни Валерий, ни Герасим этих песен не знали, да и Василий, по-видимому, остальных строк тоже не помнил, поэтому хоровое пение никак не складывалось.