Заповедь - [7]

— Еще чего вздумала — кулаками размахивать? Мальчишка, что ли?

— Пусть не говорит! Пусть не говорит!

Таира вытянула, наконец, из-под ее ног подол платья, назло бросила:

— Ничего в нем хорошего нет. Гусь гусем!

Косы на спине Заремы встрепенулись. Мадина успела обхватить сестру за талию, отстранила от подруги:

— Не смей! Таира правду говорит.

— Вы еще узнаете! — пригрозила она сестре и подруге.

Позабыв о кувшине, она перебежала по шаткому мостику на тот берег реки и стала карабкаться в гору.

— Куда ты? — попыталась остановить ее Мадина.

— Туда! — гордо махнула рукой на вершину горы Зарема. — Туда! — и полезла вверх по склону, по-мальчишески хватаясь руками за выступы камней, ветки кустов...

Фигурка ее становилась все меньше и меньше.

Мадина и Таира с наполненными водой кувшинами приближались к дому, когда над аулом поплыла песня. Она призывно неслась над горами, эта протяжная, народная, знакомая каждому осетину героическая песня о Таймуразе.

— Отчаянная! — промолвила Мадина.

— Она поет о Таймуразе — народном герое, а думает о Тотикоеве, — с горечью сказала Таира. — А что у них общего?

— Выдаст она себя, выдаст, — покачала головой Мадина.

Глава 2

Песня неслась с горы, покрывая шум реки. Долетела она и до нихаса, где как раз в это время сидели старики. Услышав звонкую, падающую с небес мелодию, все невольно подняли головы, наслаждаясь удивительно чистым девичьим голосом. И хотя не полагалось девушкам петь на людях, да еще героическую песню, да еще в одиночку, на вершине горы, так что она слышна и старому и молодому, горцы с видимым удовольствием слушали. Будь здесь Дзабо Кайтазов, он обязательно сделал бы недовольный и даже оскорбленный вид. Но вот уже три месяца, как он не появляется на нихасе, — в его доме предстоит свадьба. До нее еще месяц. А известно, что осетинскую свадьбу готовят годы...

Услышав голос дочери, Дахцыко встрепенулся. Ох эта Зарема! Ну и характер! Опять заставляет меня краснеть... Он опустил глаза в землю. Никто на нихасе не повернулся в его сторону, будто не было среди них отца девушки, нарушившей адат. Но Дахцыко знает: каждое слово, каждый жест заметят и расценят по-своему. Молчит Дахцыко. Да и что ему сказать старикам? Как оправдаться? Он уж и ругал дочь, и грозился никуда не отпускать из дому, и Мадине строго-настрого наказал не спускать глаз с сестры... Ничего не помогает. Как-то Зарема призналась ему, что и сама пытается сдержать себя. Но что ей поделать с собой? Как вырвется из дома, тянет ее в горы. А посмотрит оттуда на ущелье, на сбегающую тонкой ниточкой реку, на хадзары, приютившиеся на склоне горы, на далекие каменные гряды, вонзившие свои верхушки в небо, — и песня сама льется... «Сама! — убеждала Зарема отца. — Я не пою. Это кто-то внутри меня поет, а я не могу удержать его голоса!» И столько искренности было в ее взгляде, столько раскаяния, столько восторга в рассказе о природе, что Дахцыко лишь посмотрел на Зарему долгим страдальческим взглядом.

— Твоя дочь, Дахцыко, должна была родиться джигитом, — услышал он голос Асланбека и поднял голову.

Теперь все смотрели прямо ему в лицо и ждали, что он ответит. Дахцыко молчал... Что верно, то верно. И если кто-нибудь виноват в том, что Зарема не похожа на тихих и молчаливых горянок, то он сам. Тогда, после гибели Тотраза, он не находил себе места и покоя. Все казалось, что сын жив. Порой он окликал младшую дочь именем погибшего сына. А когда ей исполнилось пять лет, нахлобучил на нее шапку, нарядил в черкеску, оставшуюся от Тотраза. Она свисала с ее плеч, путалась в ногах, отчего Зарема падала. Игра пришлась по душе девочке, и она, заливаясь смехом, часами бродила по дому в тяжелой мохнатой шапке и черной черкеске. Отец не однажды ловил себя на том, что рассказывает Зареме о подвигах нартов, и ей нравилось слушать об их смелых походах в далекие неведомые страны.

— Джигит, джигит! — подал опять голос Асланбек.

С того самого дня, когда Асланбек оказался на коленях перед ним, старец всячески подчеркивал, особенно на людях, свои симпатии к Дзугову. И тон в разговоре с ним бывал почти семейный, будто всем и каждому старший желал показать, что он ничуть не обижается на Дзуговых и что Дахцыко ему лично даже приятен. Почему же тогда в этом усиленном внимании к Зареме, в восторженных похвалах ее джигитских качеств Дахцыко слышится насмешка, хотя ни в выражении лица, ни в тоне Асланбека ничего подобного не заметно? Обвини он старца, обязательно поставит себя в глупое положение, потому что Асланбек своим необычным поведением в день гибели Тотраза только выиграл в глазах горцев и теперь пользовался непререкаемым авторитетом не только среди земляков — о его поступке узнали все в ущелье. Глазу надо увидеть, а душе достаточно и рассказа, чтоб восхититься. Имя Асланбека произносилось непременно со словами — мудрый и благородный...

А положение Дахцыко среди стариков на нихасе как самого младшего довольно сложное. Однако он бывал настойчив и непреклонен, когда кто-нибудь пытался обойти его при решении вопросов, касающихся всех фамилий аула. Этому научила его нелегкая судьба. После ранней смерти отца Дахцыко пришлось взять все хозяйство в свои руки. В шестнадцать лет женился, ибо дом без женщины, что человек без рук. Немалый калым заплатил неопытный паренек за свою Дунетхан, которой исполнилось всего пятнадцать. На ее плечах оказались дом, шесть коров, десять коз да куры. Тяжкий труд, трагедия с сыном оставили отметины на облике Дахцыко. Был он нелюдим. Редко, очень редко появлялась на его лице улыбка. Людям с ним было неуютно.