Говорят, сон гонит нечистая совесть. Но я не чувствую себя грешником. Нет, не чувствую. Отчего же ночами, словно черной буркой, окутывает меня это мрачное нечто — ощущение, которому и названия-то не подберешь — страх, тревожное предчувствие? Спать хочется безумно, до смерти, а уснуть не могу. Как ни призываю сон, — ускользает, черт, и все! И не потому, что ноет поврежденный палец на ноге, — если танцоры, впрочем, как и футболисты, станут обращать внимание на мелкие травмы, ссадины и ушибы, жизнь превратится в муку. Нет, причина бессонницы в чем-то другом. Но в чем? Точно запеленатый младенец, я лежу, не смея двинуть ни рукой, ни ногой, беззащитный перед обволакивающей меня паутиной…
На соседней кровати спит Казбек. Впервые, как и я, оказавшийся за кордоном, он, в отличие от меня, изо всех сил старающегося скрыть обуревающие душу чувства, смотрел на солидных мужчин в шортах, на женщин в длинных, до колен, с виду мужских сорочках, под которыми соблазнительно выпирали незамурованные в лифчики груди, на сказочно обставленные полки магазинов, на уличные автоматы, выдающие кофе, кока-колу, фанту, сигареты, шоколад, конфеты, бутерброды, на выставленные в салонах длиннотелые лимузины с таким выражением лица, будто мысленно восклицал: «Не может быть! Не может быть!..» Это выражение крайнего изумления не стиралось на его лице даже в глубоком сне. Днем Казбек вертится, как юла, руки его то похлопывают по плечу соседа, то тянутся к косам девушек, а то просто крутят пуговицу на куртке, глаза так и зыркают по сторонам. А спит точно мертвый: как уляжется на правый бок, так до утра не шелохнется. Подозреваю, что он и снов не видит…
Мне бы так, — а не получается: далеко за полночь, а я все ворочаюсь. Вот уже на густоту ночи неотвратимо наплывает синева рассвета, яркие фонари потускнели. А в семь вставать. Быстро умыться, побриться, наскоро проглотить надоевший до одури так называемый европейский завтрак: яйцо всмятку, бутерброд с маслом и джемом и черный кофе, и опять в путь, в путь, в путь — Аслан Георгиевич предупреждал: турне будет нелегким. Ну, на то он и министр, думали мы, руководитель делегации, чтоб малость постращать. Для порядка, так сказать. А гастроли оказались действительно тяжелейшими. За две декады августа, когда температура в тени не опускается ниже сорока, из-за чего концерты начинаются в одиннадцать ночи, ансамбль пересек Италию с севера на юг и обратно четырежды. Дни, точно близнецы, похожи один на другой: ранний подъем, завтрак и — в красавец-автобус «Мерседес-Бенц», чтоб поскорее преодолеть пятьсот, шестьсот, девятьсот километров, наскоро пообедать, провести репетицию и дать концерт.
Но гастроли — тьфу, тьфу! — идут без срывов и накладок. Опасение, понравятся ли наши танцы итальянцам, исчезло. Публика верно «прочитывает» обряды и обычаи осетин, а искрометность старинной хореографии зажигает глаза азартным огоньком. Дороги из города в город ровные, гладкие, без единой выбоины; комфортабельный автобус с холодильником и кондиционером, создающим в салоне ласкающую прохладу, — сама мечта. Отели с роскошными номерами на двоих, с шумными барами на антресолях и сверкающими голубым, а то и иссиня-черным мрамором бассейнами на крышах, так и манят: пользуйся, наслаждайся.
Отчего же не спится? Что за тревога вползла в душу? Так всклокоченная туча неотвратимо надвигается на ущелье с бурной рекой, лесом, аулом, отрезая их от неба и солнца, внушая людям-пленникам мысль об их бессилии, лишая покоя и уверенности. Что вселило в мою душу беспокойство? Что? Ведь ничего особенного вроде не случилось. Точно в замедленном кадре, в памяти проплывают минувшие дни…
Теплоход доставил нас на Капри на закате солнца. Концерт предстоял ответственный, о чем нас предупредили еще в Риме, и мы, не устраиваясь в отеле, через полчаса уже были на огромной сцене под открытым небом, от котором полукругом ползли вверх по склону горы ряды сидений.
Виктор, переводчик, подвел к министру невысокого, ладно скроенного итальянца. Короткая, холеная, до неестественности черная, аккуратно подведенная бородка, — гордость и ежедневная забота владельца, — казалась наклеенной. Тонкие усики придавали ему артистический вид, и вообще бы он выглядел щеголем, если бы не небрежно распахнутая до пупа рябая сорочка. Водянисто-голубые глаза пристально и настороженно всматривались в человека, словно в ожидании необычных поступков. Он почтительно, с чувством собственного достоинства, слегка склонил голову, когда Виктор представил его Аслану Георгиевичу:
— Заместитель министра по туризму Италии…
Аслан Георгиевич с завистью посмотрел на распахнутую сорочку итальянца — с каким бы удовольствием он последовал его примеру, но он лишь расслабил узел галстука и расстегнул верхнюю пуговицу. Страдая от жары, ежедневно принимая адельфан, чтоб понизить кровяное давление, министр тем не менее не давал себе поблажек и появлялся на концертах непременно в костюме. Облокотившись на спинку переднего сидения, Аслан Георгиевич каждый вечер от начала до конца смотрел нашу неизменную на этих гастролях программу и, похоже, ему не было скучно.