…Он лежал одетый, свесив ноги с кровати, и вслушивался в тишину ночи. За настежь распахнутым окном шелестели, заглядывая в комнату, листья старой вишни. Слегка покачивался электрический фонарь, неровно разбрасывая свет, который косо падал на ветви дерева, придавая листве темно-фантастический блеск. Замысловатое отображение деревьев двигалось по стене то влево, то вправо. Игра света и тени убаюкивала Руслана.
Он лежал и вслушивался в звуки Терека, в тихую июльскую ночь и думал о том, как разительно отличается городская тишина от той, что царит в ущельях. Там, в горах, он всегда устраивался на ночлег на берегу речки, чем вызывал недовольство напарника Агубе, который уверял, что шум воды мешает ему спать. Руслан не верил в это, подозревая, что старый чабан, зная злой нрав рек, опасается внезапного потопа, что может вмиг слизнуть с берега отдавшихся сну горцев. Самого Руслана ровный, многоязычный гул Ардона и Терека, как бы силен он ни был, удивительным образом успокаивал и умиротворял. Ухо чутко улавливало и одинокое блеянье овцы, и перестук копыт вспугнутой козы, и шуршанье по склону сорвавшегося с утеса камушка, с тоскливым стоном-всплеском нырнувшего в реку, урчанье задремавшего волкодава, чьи торчком стоящие уши-часовые то и дело поворачивались вправо, влево, улавливая малейшие подозрительные шорохи… Все эти звуки не спорили с шумом реки, не пытались пересилить его, наоборот, они дополняли его и оживляли.
А говор и шум ночного города, казалось, не сливались с ропотом Терека, вступали с ним в битву, врываясь неестественным визгом шин, скрежетом колес трамвая на крутых поворотах, далеким гудком паровоза, запоздалым звонком телефона… Каждый из этих звуков раздражал, вызывал беспокойство, заставлял напрягаться и вслушиваться в темноту ночи.
Сколько Руслан лежал так, он не мог сказать. Лень было приподнять руку и поглядеть на часы. Да и к чему? Что из того, одиннадцать сейчас или второй час ночи? Лежи, успокаивай себя, да старайся поскорее уснуть, чтобы избавиться от грешных мыслей… Он закрыл глаза… Тишина окутала его покрывалом…
Ему показалось, что кто-то бесшумно вошел в комнату. Руслан знал, КТО это, потому что только ОН проходил сквозь стены и входил через закрытые двери.
— Уйди! Уйди! — беззвучно молил Руслан.
Но ОН встал напротив и, глядя прямо в лицо Руслану, произнес:
— Уйти? Но ты же знаешь, что я никогда не уйду, я вечно буду рядом с тобой…
Руслан сжался, брови его сдвинулись, ноздри лихорадочно втянули воздух, — он застонал:
— Вечно…
— И каждый раз, когда я ухожу, ты начинаешь ждать меня снова. И всякая ночь для тебя — пытка. Ты с трепетом вслушиваешься в ее тишину, стараясь уловить мои шаги… Но я иду крадучись, ты знаешь это… Поэтому ты так страшишься ночи… И моего вопроса…
— Не надо! — застонал Руслан. — Не надо!
Гость усмехнулся. Пожал плечами:
— Сегодня я могу уйти…
Широко раскрытыми глазами Руслан уставился в потолок комнаты… Он снова был один…
…Снова тишину ночи прорезал злой скрежет трамвая. Руслан представил себе, как два вагона с ярко освещенными окнами, раскачиваясь из стороны в сторону, миновали перекресток. Неприятный звук колес напомнил о том, что не все сейчас спят, кто-то добирается в этом трамвае домой, с работы, а кто-то, возвращаясь со свидания, ждет под густой кроной дерева, застыв у остановки… Разве мало людей работает ночью? Металлурги, пекари, врачи, телефонистки…
Вот и Агубе Тотикоев, его напарник, сейчас бодрствует. Руслан так и видит его нескладную, тяжелую фигуру. На красноватом от постоянных ветров и дождей лице горят жгучим огнем черные глаза. Брови вечно насуплены. И вообще он весь какой-то суровый, неприступный… Он наверняка то и дело бросает озабоченный, тоскливый взгляд на дорогу, извилистой змейкой сбегающую в долину. Он и теперь убежден, что Руслан Гагаев не оставит его одного с отарой — возвратится из города. Слушая невнятные фразы Руслана о том, что ему непременно необходимо быть в Орджоникидзе, он долго не верил, что Гагаев уедет, хотя видел, как лихорадочно напарник собирал свои вещи. Не верил и тогда, когда Руслан бросился, точно кто-то его подгонял, к дороге и топтался на обочине до тех пор, пока не показался грузовик. Агубе оторопело глядел на то, как Руслан ловко забрался в кузов и постучал по крыше кабины, чтобы трогались… Добрая душа, Агубе сам бы ни за что не поступил так. Он, конечно, поймет, что Руслана нечто чрезвычайное толкнуло на поспешное бегство. Агубе с той самой их встречи, когда бригадир привез Руслана к отаре, недоумевал, чего же не хватало этому чудаку, променявшему диван на горы. Нет-нет, а он показывал, что относится к Руслану не как к чабану, а, скорее, как к туристу, на которого нашла блажь побродить с отарой по горам. Агубе не подозревал, что и Руслан, поглядывая на напарника, тоже с удивлением задумывался о том, чего это пожилому горцу, бывшему механизатору, у которого что ни сын — то крепкий, с достатком хозяин, вздумалось на старости лет чабанить. Агубе должен был вот-вот разменять восьмой десяток, а взвалил на себя такую ношу. Как-то Руслан спросил Агубе, чего ради ему не сидится дома у очага с внучатами. Причина оказалась простой. Раньше, когда уговаривали горцев спуститься в долину, никто не задумывался: а кто же будет ходить за отарами в горах? Теперь оказалось, что молодежь избегает этого занятия, — постоянно под открытым небом, в заботах, с утра до полуночи — на ногах… И вот, прослышав, что колхозу не удается найти чабанов, Агубе откликнулся и не отступился от затеи, несмотря на то что сыновья и внуки уговаривали его не позорить родню, ведь каждый из них будет счастлив, согласись старик жить в его хадзаре на всем готовеньком…
