Записки уличного художника. Нью-Йорк - [11]

Антон Ашкин был красавец. Bысокий, стройный, с шапкой кудрявых волос и горящими, огромными глазами он напоминал романтического киногероя. Все девочки курса мгновенно влюбились в нового преподавателя живописи, заменившего ушедшего на пенсию Галушкина, ретрограда и сухаря, над высушенными, слишком правильными и нестерпимо скушными картинами которого студенты посмеивались.

Студентки стали с утроенной энергией наряжаться и краситься, но молодой преподаватель, старше нас на каких–то пять или шесть лет, не замечал хитростей и не поддавался на провокации.

Хитрая Воронина, моя подруга, не обладающая женскими прелестями, брала умом, и вскоре влезла к Ашкину в доверие, исключительно из–за разговоров о живописи. Воронина была способной студенткой, с задатками живописца, с философским, дерзким складом ума и с явными ораторскими способностями. Она любого интеллектуала могла загнать в споре в тупик и любого балагура заболтать до смерти.

Ежевечерне Ашкин работал в старом здании художественного училища, в классе, отданным ему под мастерскую. Я приходила на вечерние дополнительные занятия по живописи, и Воронина, подкараулив Антона, выдёргивала меня из–за мольберта, чтобы якобы случайно мы с ним столкнулись в дверях и вместе шли до остановки. Обычно я молчала, подняв воротник каракулевой, купленной мамой в кредит, шубки. Светка, взмахивая подолом самовязаной, из распущенного верблюжьего одеяла, юбки и сдвинув на затылок фетровую шляпку, распалясь, что–то ему доказывала. Он, по брови спрятанный в высокий воротник чёрного пальто, с непокрытой головой, возражал. Нам нужны были разные автобусы, и он первым исчезал в жёлтом полупустом ящике, не улыбнувшись на прощание, не замечая, что Светка одета в новую куртку, купленную ценой невероятных усилий, а её узкие непримиримые губы тронуты помадой.

Как–то Воронина вытребовала разрешение посетить святая святых, его мастерскую, вход в которую студентам был заказан. Как всегда, она потянула за собой меня, молчаливый ненужный балласт, ходячую статую с болтающимися неприкаянными руками, скучающим по кисти и карандашу.

Он был неправдоподобно красив и хмур. Мы ему явно мешали, но он любезно позволил посмотреть свои работы. В нагромождении полок, столов, заставленных самоварами, медными кувшинами, бутылками, древними патефонами, чугунными утюгами, глиняными кувшинами с сухими цветами ютился этюдник. С холста сияли и светились мелкие синие кубики, из которых складывался город, окно и синий букет. Воронина, как всегда, завелась:

— Можно, конечно, использовать элементы кубизма, но в данной концепции они неоправданны.

Я тихо, одними губами, прошептала:

— А мне нравится. Очень свежо, колоритно и настроение есть.

Он благодарно взглянул на меня глубокими бархатными глазами и вежливо, но твёрдо выставил нас из мастерской.

После окончания института Воронина приехала из другого города навестить меня и упросила вместе сходить домой к кумиру — якобы они переписываются, и ей нужно что–то ему передать. Из Гомеля она привезла фотографии работ своего друга, умершего в психбольнице и ставшего знаменитым художника. B Минске открывалась его персональная посмертная выставка. По дороге Воронина твердила:

— Он всё равно будет моим мужем, всё равно…

Дверь нам открыла невзрачная женщина с младенцем на руках. У неё было умное, уставшее лицо.

— Антон, тебя! — крикнула она в глубину квартиры.

По дороге назад Воронина возмущалась:

— Это же надо, на какой неинтересной женщине он женился! Клуша какая–то!

И вот это известие — его уже нет. Наташка, приславшая мне грустную весть, в письме добавила: «Oн слишком отошёл от жизни, слишком углубился в творчество, и жизнь ему отомстила…» Я поплакала, поставила в церкви свечку и иногда думаю «Почему?» Он не вырвался из города, из времени, ставших ловушкой, и навсегда уехал жёлтым трясущимся автобусом в никуда, с непокрытой головой и с нерастаявшими снежинками на чёрном воротнике пальто…

4

Интересно было бы встретиться сейчас со Светкой Ворониной, узнать вышла ли она замуж, где работает. С её энергией, талантами, жаждой власти она не может заглохнуть в какой–нибудь строительной конторе. Уже тогда, сразу после института, она и преподавала живопись в училище, и вела кружок для самых маленьких по собственным методикам, и её четырёхлетние воспитанники затыкали за пояс учеников художественной школы. Увы… Никакой информации о ней найти не могу.

Мы с ней не виделись с 1990 года, с той ссоры в Донбае, за два года до моей эмиграции. Совсем как Герцен с Добролюбовым, мы стояли на выступе горы, только спорили не о судьбах русской революции. Впервые за десяток лет дружбы мы так гнусно, по бабски ругались.

Подруга кричала:

— Ты предательница! Как ты можешь покинуть Родину?!

Я, воспитанная на традициях мировой литературы, орала в ответ:

— Причём тут Родина! Я никому и ничему изменять не собираюсь!

Я просто хочу уйти от нищеты, я хочу по утрам пить апельсиновый сок, а не грызть корочку хлеба!

— Ты неудачница! Если ты тут не смогла ничего добиться, то чего ты добъёшься в чужой стране?! Как можно так опуститься — быть готовой мыть полы!