Записки уличного художника. Нью-Йорк - [12]

— А твоё какое дело? Чего ты так переживаешь? Мыть полы — не унижение, а средство заработка! Смотри, как бы тебе самой не пришлось мыть полы.

В гостиницу мы возвращались порознь. Это была не просто ссора, это было тотальное отчуждение. Мы испытывали друг к другу неловкость и враждебность. Я всегда боготворила Воронину, восхищалась её умом, эрудицией и талантами, закрывая глаза на подругину резкость и неуживчивость. В студенческие годы не раз выступала парламентёром между подругой и студентками, с которыми она умудрялась постоянно конфликтовать. Сейчас, через несколько лет после окончания института, когда мы оказались практически заперты в одной комнате, вынужденные проводить время вместе, вырванные из привычной среды, оказалось, что мы с трудом переносим общество друг друга. Её раздражала моя дисциплинированность, меня — её вечные опаздывания.

В так называемом доме отдыха делать было решительно нечего. Мы маялись от безделья, слоняясь по горам и сидя у ручья, но тем не менее в столовую опаздывали. Светке в надоевшем ничегониделании нужно было дотянуть до последней минуты, затем долго переодеваться в комнате к обеду или ужину, и в итоге мы появлялись в столовой последними и ели остывшую еду за грязным, опустевшим столом.

В конце концов я психанула и её больше не ждала, предпочтя горячие обеды и общество других отдыхающих вечной неоправданной суете. Всё нас в друг друге раздражало, а тут выявились идеологические разногласия и общаться мы не могли — переходили на ссору, выяснение отношений, критику взглядов друг друга, обвинения во всех смертных грехах. К счастью, Света соблазнила проводника, русского угрюмого парня, помешанного на лыжах и ненавидящего летнюю работу экскурсовода для скучающих дамочек (каждое утро у нас была экскурсия в горы) и стала проводить всё время с ним, избавив нас от тягостного общения. Я уезжала, а она оставалась на второй срок.

Отпуск закончился. Я, быстро покидав в чемодан немногочисленные одежды, альбом, краски, камешки и сувениры из гостиничного ларька, как всегда, торчала на остановке за полчаса до прихода автобуса. Долго смотрела на дорогу, но Света не появилась. Mы с ней никогда больше не увиделись.

5

В «Биваке» царит весёлое братство. Всех участников, а их около двухсот, запомнить невозможно. Но в броуновском движении открытий, обязательных дежурств и нечаянных столкновений происходят контакты с отдельными индивидуумами, и вскоре в толпе мелькает знакомое лицо. Приходится здороваться, произносить сакраментальное: «Хау а ю!», подводить к стенду со своими работами, выслушать дежурные, а может, искренние комплименты, и хвалить работы нечаянного, до следующей встречи, знакомца.

Чтобы рассмотреть экспозицию, нужно как минимум потратить часа два. Демократизм — милая вещь. Отборочной комиссии не существует, и частенько вывешивают такие опусы, что просто оторопь берёт. Но, в защиту системы скажу, что немало хороших, интересных и профессиональных художников не брезгуют здесь выставляться. У американцев нет того снобизма, которым страдают русские. Как–то осторожно спросила партнёра по дежурству, с которым на сорокоградусной жаре потели у ворот, привечая гостей и раздавая им буклеты с информацией о галерее, не западло ли ему, классическому живописцу, с послужным списком выставок в Сохо, «висеть» здесь, на задворках цивилизации, по соседству с откровенно жалкими работами.

Он меня даже не понял, и я быстренько свернула разговор на другую тему, но ещё долго в его глазах появлялось растерянное недоумение.

На том дежурстве нас беспокоила пьяная Лиз, которая постоянно шмыгала из–за своего рабочего, покрытого буклетами стола на второй этаж, и возвращалась с очередной банкой пива в руках. Я, помятуя о том, что русская и не желая быть наглядной иллюстрацией русского пьянства, ограничиваюсь одним бокалом холодного белого вина. Лиз окончательно напивается, покидает свой пост и помогает нам раздавать буклеты посетителям, причём делает это в агрессивной манере. Мне интересно — впервые вижу в дупель пьяную американку и, пожалуй, одна я смотрю на неё благосклонно. Толстый, благодушный чернокожий охранник Кен уводит Лиз к себе в комнатку, подальше от назревающего скандала. Лиз вырывается и обнимает меня: «Лана, ты милая…» Я смущаюсь. Лиз уводят…

Потом не раз я её встречала на презентациях, сдержанную, одетую в чёрные балахоны, трезвую и скучную. Лиз присылала мне приглашение на выставку фотографии, где она принимала участие, но я не поехала, поленилась.

Зимой помещения складов закрыты, потому что их отапливать — гиблое дело.

Я скучаю по длинным, сумрачным залам, по стрельчатым высоким окнам, по суматохе открытий и даже по дежурствам. Там я чувствую себя нужной, принадлежащей некому братству. Летом у меня появляются дела и обязанности, временные друзья и необременительное общение. Мне кажется, что Задорск каким–то непостижимым образом существует в Нью Йорке, и на открытиях или на улицах Сохо высматриваю лица из прошлого. Иногда в холодныe месяцы, когда деятельность в «Биваке» прекращается и когда замирает моя жизнь под деревцем на Вест Бродвее, утомившись сидеть дома, я проверяю галереи, в напрасной надежде расширить сферы охватывания широких слоёв населения своим творчеством, смутно всё–таки надеясь, то ли на славу, то ли на богатство.